Шторм UPD: Арт от magic dance

[Reno89]

Название: Шторм
Автор: Reno (aka Reno89)
Пейринг: намёки на Гейл/Ренди
Рейтинг: PG-13
Размер: миди
Жанр: то ли пре-слэш, то ли UST, но совершенно точно – RPF=)
Примечание: Gale (англ.) – шторм, буря
Дисклеймер: принадлежат самим себе
Предупреждение: написано крайне отрывисто, хаотично и, если так можно выразиться, телеграфным стилем. Мне самой он кажется похожим на сценарий=) Странный конец, который зовётся открытым финалом.
От автора: старые, как мир, идеи, которые захотелось реализовать. Спасибо за внимание!


UPD: замечательная  magic dance вдохновилась фиком и сделала отличный арт, который идёт вот в такой паре (мне показалось, что разлучать их не следует, ведь они так здорово смотрятся вместе=)). Дорогая  magic dance, я тебе очень благодарна за чудесные иллюстрации! Спасибо!

ШТОРМ

В этот момент они чувствуют себя, как на допросе. Или на игре в «горячую картошку».
- Гей, - отважно начинает Рэнди – и дальше по кругу.
- Натурал, - говорит Скотт.
- Гей, - привычно сообщает Питер.
- Натурал, - говорит Хэл.
Все молча и выжидающе смотрят на Гейла. Он как-то рассеянно улыбается своим мыслям и не обращает внимания на пристальные взгляды.
Кто-то многозначительно кашляет.
Гейл удивлённо оглядывается и пожимает плечами.
- Натурал, - говорит он.
- Натурал, - говорит он.
- Натурал, - говорит он.
«Чёрт», - думает Рэнди. Конечно, он ничего такого не имеет в виду.

- Геи дружат с натуралами? – шутливо спрашивает Гейл, но, чёрт побери, провалиться Рэнди на этом самом месте, если за улыбкой не скрывается сейчас беспокойство, серьёзность.
«Геи дружат с натуралами?» - проговаривает про себя Рэнди, вслушиваясь во фразу. Натурал – это Гейл. Гей – это Рэнди. Харольд ставит «гей» на первое место, себя – на второе. Он спрашивает разрешения, разрешения дружить, и это так причудливо, что Рэнди готов поклясться: ничего подобного с ним не случалось со времён начальной школы. Он смотрит на Гейла снизу вверх, как-то растерянно, пока тот ждёт ответа, а Рэнди забывает на миг, что этот ответ вообще нужен.
Геи дружат с натуралами?
Появляется Питер. Он лихо налетает на Гейла, неожиданно обхватывает его за шею, кружит на месте. Питер высокий, такой же высокий, как и сам Гейл, они странно смотрятся рядом: Харольд топчется на месте, глупо улыбается и, кажется, не совсем понимает, что происходит, но и не сопротивляется, потому что Питеру невозможно сопротивляться, он не даёт такого шанса. Пейдж напевает что-то без слов. Момент упущен.
Рэнди понимает это, когда они уже смеются вместе над каким-то забавным комментарием Питера, но Рэнди всё равно говорит:
- Да.
Сквозь смех он набирает в лёгкие побольше воздуха и говорит:
- Да.
Пит недоумевает:
- Что «да»? – но это «да», оно вовсе не для Пейджа, а для Гейла, который выхватывает это «да» из потока бессвязной речи и смеха, и глаза его улыбаются. Глаза его говорят «спасибо», как будто Рэнди только что оказал ему неоценимую услугу или одарил чем-то бесценным.
И Рэнди вдруг понимает, как это важно для Харольда. И каждому из них это важно по-своему: осознавать, что им есть, на кого положиться. А ещё до Рэнди вдруг доходит, что Гейлу немного страшно. Бог мой, да ему и самому страшно. Страшно и весело одновременно. Эйфорично. Им всё равно придётся это сделать. Ничего меньше.

О том, что в Джорджии у Гейла была куча друзей-геев, Рэнди узнаёт лишь долгое время спустя. Поначалу он не знает, как на это реагировать, а потому не реагирует никак. К тому же, делает он разумный вывод, менять что-либо уже слишком поздно.
Гейл Харольд прочно обосновался в его Тороното-жизни.

Их разговоры продолжают напоминать допросы, разница лишь в том, что каждый высказывается добровольно, и за всем этим больше нет скрипучей, как канадский снег под ботинками, напряжённости.
Питер говорит: я писал пьесы.
Рэнди так и видит его, увлечённо грызущего карандаш и драматично сминающего исписанные от руки бумажные листки.
Скотт говорит: я снимался в рекламе.
Рэнди пожимает плечами. _Он_ не снимался в рекламе и не собирается. У каждого своя гордость.
Хэл говорит: у меня свой телевизионный проект.
Рэнди знает об этом, он пару раз видел шоу, видел Хэла в действии, и он был бы счастлив, если бы тот оказался хоть в половину таким же весёлым, как и по «ящику». И Хэл оказывается весёлым. В конце концов, он становится живым и трепещущим от смеха сердцем их дружной компании.
Они все не понаслышке знакомы с голубыми экранами, за которыми прячутся неугомонные зрители, они не раз спотыкались о провода и кабели телекамер. У них есть опыт.
И тут Гейл говорит: я чинил мотоциклы.
Гейл говорит: я чинил мотоциклы.
Он говорит: я чинил мотоциклы, и ему совершенно не кажется, будто эта фраза не вписывается. Ничего подобного ему бы и в голову не пришло.
Так Рэнди узнаёт о его страсти. Так он в полной мере ощущает всю глубину несоответствий в этом мире. Он представляет Гейла в рубашке с закатанными рукавами, с оцарапанными ладонями, с жуткими синяками под ногтями от случайно упущенных из виду ударов молотком. Он представляет его в конце очередного дня, усталого и вымазанного в мазуте и масле, среди блестящих и отполированных деталей, готовых хоть сейчас стать железным конём, пронестись с рёвом по автобану.
Отчего-то Рэнди неловко, когда он признаётся: а я учился в Музыкальной консерватории при университете в Цинциннати. Я получил степень бакалавра изящных искусств. Я – будущая звезда мюзиклов.
Почему – он и сам не знает. Как будто у него нет права гордиться своими достижениями. Как будто тем самым он добровольно и без боя признаёт себя снобом и пижоном, хотя это вовсе не так. Как будто чинить мотоциклы благороднее, чем учиться. Как будто чинить мотоциклы вместе с Гейлом – это нечто особенное и заслуживающее внимания.

В сценарии всё сказано чётко: поцелуй. Пропечатано большими чёрными буквами, так что сослаться на то, что не заметил/не понял/не разобрал написанное, не представляется возможным.
- Наш первый поцелуй, - пытается шутить Гейл.
По его виду сложно сказать, волнуется ли он или нет. Он обычный на вид. Он бродит по съёмочной площадке, будто огромный пёс, нарочито шаркает босыми ногами и выглядит невероятно благодарным за любое внимание, которое ему оказывают. Именно это заставляет Рэнди следить за ним взглядом. Как будто в любой момент и он сможет подойти к нему безо всякого повода.
Ему так и не удаётся этого сделать, поскольку, в конце концов, Гейл сам разыскивает его и за руку выводит из суетливой толпы.
- Готов? – спрашивает он как будто сосредоточенно, но в ту же минуту вновь возвращается к шутке. – Что бы ни случилось, мы всё равно друзья, ага?
Рэнди кивает, едва не улыбаясь – друзья, друзья, и как Гейлу удаётся так быстро принимать решения? По правилам мира Рэнди друзьями называют тех, кого знаешь, по крайней мере, дольше одного сезона.
Так или иначе, за годы театральной школы он твёрдо усвоил: то, что происходит на сцене или в студии не имеет отношения к реальным отношениям. Вот в этом он полностью согласен с Гейлом.
Рэнди в свои двадцать два гордится умением отделять себя от персонажа, сберегать себя для себя же самого, когда это необходимо. И он не боится этого первого постановочного поцелуя.
Который они даже не репетировали. Но каждый из них отдаёт себе отчёт в том, кто есть кто и что к чему.
У камер подслеповатые радужные глаза. Свет вечерний, электрический, декоративный. У них остаются считанные доли секунды, чтобы передумать. Но никто не собирается давать задний ход, и Рэнди удаётся убедить себя, что и он не собирается. Несмотря на подозрительное щекочущее чувство в животе, которое в любой другой обстановке заставило бы его остановиться.
- Начали, - почти шепчет режиссёр, чтобы не спугнуть непонятное пока настроение. В воздухе словно натянуты гитарные струны, которые приглушённо звучат.
Что-то не так с этим поцелуем. По лицу Рэнди пробегает тень. Он зарывается пальцами в короткие волосы Гейла, его язык глубже погружается в тёплое нутро чужого рта. Все убеждения Рэнди начинают недовольно ворчать и поскрипывать, как старые доски пола какого-нибудь домика в деревне, но Рэнди не до них, он и так порядком запутался. Он целует Гейла и никак не может понять, почему ничего не чувствует. Ничего чужеродного или неестественного, того, что оттолкнуло бы его, того, чего он ожидал. И ничего, что могло бы пробудить в нём дикий восторг. Он где-то на стыке, на середине. Кажется, именно там, где наслаждается своим бесконечным существованием скучное и тривиальное «правильно». Это правильный поцелуй. Вот что с ним не так.
Рэнди, безусловно, бывал с теми, кто целовался хорошо, даже отлично. Лучше Гейла. Просто каким-то невероятным образом изгиб их губ не совпадал с изгибом губ Рэнди. Изгиб их жизней не совпадал.
Он вдруг понимает, что, возможно, целовался с неправильными людьми, и это досадное наблюдение. А ещё он приходит к разумному заключению, что за свою жизнь просто не успел встретить человека, чей поцелуй настолько выбил бы весь здравый смысл из его головы. Уточнение: не заставил бы его член встрепенуться, не заставил бы его сердце забиться в сотню раз чаще, не заставил бы его забыть самого себя. А просто лишил бы его возможности рассуждать логически. Поцелуй выходит иррациональным и правильным. Он выходит иррационально правильным.

- Ну и как он? – совершенно спокойно, словно ведёт беседу о погоде за окном, спрашивает Питер на следующий день. А в глазах у него искры нетерпения. И нет никакой возможности притвориться, будто не знаешь, о чём идёт речь.
Рэнди открывает рот и хочет сказать, что довольно-таки бесцеремонно вот так начинать разговор с человеком, которого знаешь всего ничего, но Пейдж отмахивается, Пейдж смеётся – весело, необидно, он хлопает Рэнди по плечу, и вся бесцеремонность уходит, уступая место чему-то вроде «расскажи доброму дядюшке Питеру всю правду, дядюшка Питер тебя не выдаст».
- Он… - пожимает плечами Рэнди. – Всё было… нормально. Именно. Всё было нормально.
По кислому выражению лица Питера Рэнди понимает, что сморозил глупость.
- Сладкий, - говорит Пейдж, прохаживаясь пальцами по руке Рэнди, изображая человечка, путешествующего по холмам и долинам ладоней. – Если не хочешь никого разочаровать, более того, если не хочешь, чтобы люди думали, будто ты завзятый врун, не говори об этом никому. Не поверят.
Он неожиданно вскакивает на ноги, высокий и стройный, невероятно подвижный и экспрессивный, чуть нелепый и эксцентричный, и порхает прочь, словно бабочка, а Рэнди, не в силах сдержать улыбки, глядит ему вслед. Он понимает, что сложно утаить что-либо от человека, который по прошествии неприлично короткого срока уже видит тебя насквозь.
А ещё он понимает, что физически, _физически_ он чувствует Гейла, он чувствует, что всё это правильно – то, что происходит, он чувствует, что так и должно быть. И он чувствует, что так будет, и будет даже хуже и лучше одновременно, и он будет понемногу сходить с ума. Он не может отрицать этого, и он знает, что ждёт его в будущем – к гадалке не ходи. Все смелые предсказания берёт на себя сценарий.

К Гейлу сложно относиться иначе, кроме как с симпатией. Он появляется на съёмочной площадке взъерошенным, потерянным и заспанным, и глаза у него светло-светло зелёные, если небо ясное, и тёмные, если пасмурно. Но вне зависимости от прогнозов он обнимает Рэнди, как только видит его, он буквально ловит Рэнди в свои объятия и наваливается на него тёплым сонным весом, который тот изо всех сил пытается удержать.
- Ты тяжёлый, - бормочет Рэнди, понимая, что не может толком дышать. – Гейл, ты тяжёлый.
Гейл что-то неразборчиво мычит ему в ухо. Он очень быстро сокращает любые дистанции между собой и другим человеком, потому что иначе ему неловко, неудобно, некомфортно. Он щедро делит своё личное пространство со всеми окружающими, забывая порой про проложенные пунктирными линиями незримые границы, но, как было сказано выше, к Гейлу сложно относиться иначе, кроме как с симпатией, и никто не против немного пообниматься на заре нового трудного трудового дня.
Изначальное отсутствие выбора в отношении – вот что настораживает Рэнди. Как будто кто-то решил за него, не спросив. Ему даже хочется взбунтоваться, услышать отголоски шторма внутри. Вести себя не так, как все, _сопротивляться_
Позволить себе упустить этого человека, упустить шанс быть узнанным им. Вот какой политики в отношениях Рэнди хотел бы придерживаться. Но вместо этого он просто стоит и держит на плечах, кажется, вес всего Земного шара.
- Гейл, ты тяжёлый, - в который раз повторяет он, упираясь руками в худощавые плечи, отталкивая, как можно мягче, отталкивая без раздражения, но с напряжением. Вот счастье на голову свалилось – куда деваться. – Ты понимаешь?
Гейл, наконец, отпускает его. Проводит ладонями по бокам. Он в синей джинсовой куртке сегодня. Он говорит:
- Я понимаю.
И глаза у него становятся грустными. Он, кажется, чувствует самые тонкие, проволочные колебания в настроениях тех, кто рядом, и Рэнди откуда-то знает, что обидеть его легко. Нет, Гейл вовсе не капризный красавчик, который придирается к любой интонации, даже когда все вокруг молчат, и он не параноик, который за каждым словом видит насмешку, просто, возможно, ему слишком часто приходилось осознавать, что лишь немногие готовы его понять. Хотя бы попытаться. И он не строит из себя этакого парня не от мира сего. Только вот ему всегда хочется чуть больше, чем обычное «Привет Гейл, как дела» с последующим разворотом на 180 градусов и отсутствием всякой необходимости в ответной реакции.
Вот почему он слабо улыбается Рэнди и уходит в гримёрку, в костюмерную, к кофейным аппаратам – всё равно, а Рэнди чувствует себя самую малость виноватым. Он чувствует себя вздорным юнцом, которому есть дело только до собственных нужд. И вдруг всё его хвалёное движение сопротивления утрачивает всякий смысл. Он понимает, что ему не нужно сопротивляться, ведь он может удержать этот вес. Мягкий вес, из-за которого подгибаются колени.

Они говорят о том, во сколько лет каждый из них осознал, что хочет заниматься актёрской деятельностью – в театре, на телевидении, в кино – не важно.
Рэнди говорит: в семь. Это был первый спектакль, на который он попал. Кажется, назывался он «Питер Пен», но Рэнди не слишком уверен. Он был там с родителями, и был, пожалуй, совершенно очарован.
Скотт говорит: лет в пятнадцать, когда присоединился к школьному театру и нашёл новых друзей.
Хэл говорит: в восемнадцать, когда обнаружил способ объединить музыку и СМИ в одно целое.
Питер говорит: в одиннадцать, когда сочинил свой первый коротенький рассказ, и выдуманные им персонажи ожили на исписанных от руки страницах.
Настаёт очередь Гейла, но тот витает в облаках. Рэнди легонько толкает его в бок, и Гейл говорит: в двадцать восемь. Ну, да, в двадцать восемь, пожимает плечами он, но теперь это больше не кажется странным или неуместным. Гейл незаметно и едва ли намеренно приучает всех к мысли о том, что отличается от них, ни в коем случае не отделяясь, не выстраивая стену, лишь ненавязчиво обозначая свою позицию и будто бы заранее извиняясь за свою рассеянность, за свой невозможный бархатный голос и за свои причуды.
Он говорит, чем только я не бредил. Он говорит, что постоянно метался из стороны в сторону, не в силах понять, в чём смысл происходящего, и вот теперь впервые за всю жизнь почувствовал себя на своём месте. Гейл говорит об этом так, что у присутствующих слёзы на глаза наворачиваются. Он умеет вызывать у окружающих эмоции, Рэнди вдруг понимает это со всей ясностью. Гейл почти что манипулирует ими – пусть даже и не имеет об этом ни малейшего представления. В его тихой, как океан в штиль, энергии есть что-то незаметное на первый взгляд, такое полное предвкушения, такое многообещающее, будто спокойную водную гладь вот-вот разорвёт неистовая буря. И Рэнди неосознанно ждёт шторма.

Рэнди искренне надеется, что в монтажной в такой ранний час никого нет. Его надежды идут прямиком к чёртовой бабушке, когда он видит Гейла в тесной кабинке с экраном для просмотра отснятого материала. Как он здесь оказался, кто позволил ему, откуда у него взялись ключи – загадка. Рэнди не собирается спрашивать, ему интересно другое – почему у чёрно-белого фильма, который смотрит Гейл, нет звука. Откуда взялся фильм, ему даже не приходит в голову поинтересоваться. В конце концов, в монтажной не только _монтируют_.
И, чёрт побери, если это не «Как украсть миллион»! Героиня Одри Хэпберн что-то нетерпеливо объясняет невозмутимому Питеру О’Тулу, который смотрит на неё благосклонно и как-то покровительственно. Они оживлённо обсуждают предстоящее ограбление. Рэнди знает об этом только потому, что смотрел фильм, кажется, сотню раз, а вовсе не потому, что английский – его родной язык. На самом деле ни звука не раздаётся в монтажной. Звук отключён. На мгновение Рэнди задумывается о том, осознаёт ли это Гейл, и расплывается в глупейшей улыбке. Очень скоро выясняется, что тот вполне осведомлён.
В это вся суть, говорит Гейл. Когда смотришь фильм без звука, говорит он, можешь заметить всё до мельчайших деталей: отражение неба в глазах актёров, отражение мыслей во взгляде, естественность случайных движений.
Всё это звучит невероятно глубоко для парня, который чинил мотоциклы. Рэнди в который раз мысленно ругает себя. Он не сноб. Ну, может, самую малость, но он на пути к исправлению.
Гейл, как это обычно и бывает, завершает высокодуховный список кое-чем вполне приземлённым. Его слова о вовремя незакрытых ртах, глупых выражениях лиц и нелепостях киноляпов окатывают Рэнди подобно ледяной воде, и Рэнди невольно смеётся, потому что контраст делает Гейла смешным, а будничный тон лишь подчёркивает комичность объяснений.
Контраст его внешности и его сущности. Контраст его молчания и его разговора. Контраст его Брайана и его Гейла. Он с поразительным спокойствием умещает в себе абсолютно противоположные вещи.
- Ты сам всё это придумал? – отсмеявшись, спрашивает Рэнди, потому что ему бы ничего подобного в голову не пришло, и это своего рода достижение.
Гейл пожимает плечами.
- Не сам, - говорит он, совершенно не опасаясь разочарований со стороны Рэнди. С чего бы? – Мой преподаватель по актёрскому мастерству посоветовал. Это вроде развлечения, понимаешь. И одновременно тренировка наблюдательности. Она всегда говорила, что для актёра важно замечать. Анализировать. И применять.
Рэнди кивает в такт его словам. Всё верно. Беседа выходит очень даже на уровне, но с Харольдом никогда нельзя рассчитывать, будто останешься в одном состоянии на протяжении всего разговора. Ему необходимо меняться – и быстро.
- Посмотри, муха! – восторженно восклицает Гейл и указывает в угол экрана. Рэнди вздрагивает от неожиданности. – Она, должно быть, села на объектив камеры, а оператор не заметил. Вот жалость.
Рэнди снова смеётся. Снова от неожиданности. И для того чтобы скрыть неуверенность. Он честно старается понять Гейла, но Гейлу удаётся от него ускользнуть.
- Посмотри, Питер О’Тул только что прикусил щёку. Больно, должно быть, раз у него такое лицо.
Рэнди уже не смеётся. Он просто криво улыбается. Происходящее забавно, причудливо и непонятно. И ему хочется разобраться.
- Только что Одри, - Гейл уже называет её по имени, будто она его старая школьная подруга, - только что Одри посмотрела прямо в камеру, видимо, её отвлекли. Такого, кажется, не практиковали во времена чёрно-белого кино…
Рэнди полагает, что ему стоит уйти и немного подумать в каком-нибудь тихом месте, но Гейл неожиданно вспоминает о его присутствии и поворачивается к нему с вопросом:
- Разве можно заметить такое, когда звук отвлекает?
Рэнди пожимает плечами. Ответа у него нет.
- Тебе стоит попробовать, - усмехается Гейл, видимо, разгадав выражение лица Харрисона – тот никогда не пытался представить, что значит смотреть абсолютно немое видео, которое немо не по своей природе, а по прихоти какого-то чудака, упражняющегося в актёрском мастерстве. – Попробуй.
Гейл поднимается и накидывает куртку.
- Ты уходишь? – спрашивает Рэнди об очевидном.
- Такое лучше проделывать в одиночку, - заявляет Гейл, и неожиданно Рэнди придумывает себе несуществующий упрёк, который мог бы скрываться за этими словами.
- Я ещё сценарий не читал, - хлопает его по плечу Гейл. – Не хочу путаться в брайановских фразах, иначе кое-кто будет недоволен.
Провалиться Рэнди на этом самом месте, если он хоть раз высказывал недовольство. Он, бывает, и сам забывает строки.
- Не про тебя говорю! - смеётся Гейл и закрывает за собой дверь.
Когда Харольд уходит, Рэнди штудирует отснятый материал. Звук он так и не включает. И это помогает ему лучше разобраться в происходящем.
Есть пара смешных моментов, когда Рэнди и Гейл поочерёдно спотыкаются на одном и том же месте, но эти кадры безжалостно вырежут в самом скором времени. Но есть и другие. Например, те, в которых у Брайана совершенно не брайановский взгляд. Рэнди приходит в голову, что на беззвучной плёнке всегда ясно, где Гейл, а где Брайан. Рэнди долго смотрит и повторяет определённые сцены, угадывая актёра и персонажа, и это действительно интересно и познавательно. А потом он натыкается на какой-то из поцелуев, снятых в последнее время, и у него возникают определённые мысли. Точнее, он никак не может понять, мешает приглушённый ночной свет и тени, которые закрывают обзор. Он никак не может понять, Брайана ли он видит в этой сцене или Гейла, и это воистину вопрос вопросов.

- Ты знаешь, я ему не верю, - говорит как-то раз Рэнди Питеру, с которым они отправляются развеяться после нескольких недель съёмок.
Рэнди даже не пытается удивляться тому, как быстро они подружились. Что-то есть в Питере, притягивающее людей, словно магнит – с первого взгляда. Вот как это называется, думает Рэнди, это называется «дружба с первого взгляда». С Питером всё легко – говорить, спорить, дурачиться. Он ничего не прячет от мира, ему и не нужно, он умудряется следовать собственным принципам, не прибегая к тайнам и недомолвкам. Будучи предельно близко к людям, он остаётся собой – улыбчивым, весёлым, зажигательным, серьёзным и целеустремлённым. Цельным.
И Рэнди ничего плохого не хочет сказать о Гейле, который по-своему обаятелен и приятен в общении, но с определённой долей ненавистного и несвойственного ему снобизма Харрисон рассуждает, что коммуникация типа «гей-натурал» ни в коей мере не сравнима с той, что «гей-гей», при этом не в пользу первой.
- Не верю ему! - повторяет Рэнди, силясь перекричать шум - этот бар, пожалуй, один из самых оживлённых в округе. Хотя коктейли здесь смешивают, определённо, виртуозно.
Питер давится смешком. И пивной пеной, которая, кажется, попадает ему в нос.
- Кому? Гейлу? – удивлённо переспрашивает он.
- Ему, - спокойно кивает Рэнди, цепляясь взглядом за чёрно-белую фотографию в рамке на стене: какие-то люди улыбаются и указывают вверх, туда, за пределы кадра, в недоступное зрителю пространство. Отчего-то это раздражает – невозможность увидеть то важное, что так рассмешило их всех, безымянных. Невозможность заглянуть за рамку, узнать секрет. Раздражает и подстёгивает любопытство.
Совсем как Гейл.
Сидя на высоком табурете, Рэнди мгновенно отрекается от всех своих нудных рассуждений о коммуникации типа «гей-натурал» и «гей-гей», потому что он вдруг понимает, почему собирается прямо сейчас обсудить с Питером свои подозрения насчёт Харольда. Что тот, мол, вовсе не так натурален, как хочет казаться. Потому что в Гейле, определённо, есть тайна. Какая-то скрытая сущность. Он такой… _головоломный_. Рэнди морщится – определение выходит «хромым». И окончательно признаёт, что ненапускная загадочность в людях его волнует. Он простил бы Гейлу, корчи тот из себя этакого недотрогу с секретом Полишинеля. Но Харольд вовсе не такой. Он будто каждый миг мирится с мыслью о том, что он – предельно прост. Он убеждён, что каждый без труда читает его, словно открытую книгу – с первой встречи. И он, наверняка, удивился бы, узнав, что это не так. Подобное несоответствие и сбивает с толку, ставит Рэнди в тупик. Нетерпеливый от природы, он слишком быстро делает выводы, а после слишком быстро делится ими. До недавнего времени он считал себя мастером по разгадыванию людей. Профессиональный кретинизм – видеть актёрскую игру там, где её нет. Или же простая тенденция всё усложнять.
Питер беззаботно сдувает пену с пальцев. Краем глаза следит за нахмурившимся, озабоченным Рэнди. Питер улыбается ярко и широко.
- Не волнуйся, детка, - говорит он, легонько хлопая Рэнди по руке. – Мой гей-радар исправен и тщательно отлажен. И я не думаю, что наш общий знакомый и коллега скрыл от нас что-либо, касающееся его ориентации.
Рэнди улыбается криво. У него в голове – кавардак.
Но кто, чёрт побери, сказал, что он волнуется?

Рэнди прекрасно понимает, что поступать так крайне незрело, но всё равно решает устроить своего рода проверку: они снимают «голую» сцену. Слава Богу, Гейл не принимает происходящего всерьёз. Он с юмором относится к подобным представлениям. И с юмором относится к голому Рэнди и к голому себе.
Кроме них на площадке нет ни одного голого человека, и это, определённо, должно смущать, но отчего-то не смущает. Потому что им скорее весело, нежели неловко. Они входят на площадку через разные двери и на мгновение замирают, изучающее глядя друг на друга. Между ними – футов двадцать, халаты остались по ту сторону декораций. Ничто не защищает их от взглядов, кроме собственной кожи и накладок на причинных местах, но всё же… всё же… Они смотрятся классно. Как мраморные статуи в тусклом свете ламп, особенно Рэнди с его бледной кожей. Простая первобытная красота человеческого тела, которую в силах оценить лишь прирождённый художник. Нечто предельно примитивное, выстроенное без прикрас, но при этом невыразимо завораживающее. Сама суть созидания.
Рэнди невольно наблюдает за Гейлом. Тот стоит, прислонившись к стене, и говорит с ассистентом режиссёра, облачённым в мешковатую футболку едва ли не до колен и поношенные джинсы. Рэнди не видит его лица, но с ухмылкой представляет себе эту картину: расслабленный, немного утомлённый, растягивающий слова Гейл – голый, и быстрый в высказываниях, напряжённый закадровый работник, который всё порывается сбежать к операторам, к осветителям, куда угодно, лишь бы избавить себя от смущения.
Но при виде Гейла Рэнди совершенно не хочется смущаться. Ему хочется смотреть. Как последнему вуайеристу. Потому что всё оказывает таким, каким себе Рэнди и представлял - одежде не удаётся скрыть многого. Потому что у Гейла длинное поджарое тело, длинные руки и ноги, узкие бёдра, плечи такие… гейловские, и совершенно гейловские ключицы. Он – не идеал, у него нет шести жёстких рельефных кубиков пресса, и бицепсы его, скорее, средние, а ещё он худой. У него, кажется, довольно-таки тонкая кость. Но дело не в этом. Дело в том, что эта особенная худоба ему очень идёт, ему к лицу отсутствие стероидно взбухших мышц на руках и ногах, ему не нужна грудь размером со штат Техас, у него острые лопатки. Рэнди хочется подойти поближе и провести ладонью по его впалому животу, понять, действительно ли рёбра у него проступают под кожей, действительно ли он такой, очерченный тенями и очень обычный.
Когда Рэнди чувствует, что слишком серьёзно подходит к делу, у него возникает эта странная и нелепая мысль о проверке. Глупо, но самое простое, что приходит в голову Рэнди – это покрутить голой задницей перед Гейлом. Всегда работает.
Он демонстративно поворачивается к Гейлу спиной, немного отставляет задницу и покачивает бёдрами так, чтобы выглядеть вполне однозначно: как мальчишка, который, дразнясь, показывает язык и приставляет ладони с растопыренными пальцами к ушам, как тот, что выкрикивает обидные рифмовки.
Оглядываясь через плечо, он бросает взгляд на Гейла, чтобы оценить обстановку, но тот вдруг оказывается гораздо ближе, так близко, что ему не составляет труда звонко шлёпнуть по молочно-белой ягодице.
- Ай! - взвизгивает Рэнди, отпрыгивая в сторону, а Гейл откидывает голову назад и громко с придыханием смеётся, скрестив руки на груди, он смеётся, сгибаясь пополам, смеётся над Рэнди, который с обиженным видом разглядывает покрасневшую кожу.
- Если у меня будет синяк, - бормочет он, - тебе придётся несладко.
Он знает, что сам виноват, но признать это было бы равносильно поражению.
- Если у тебя будет синяк, мне придётся принять меры. Например, прикрыть его в кадре примерно вот так, - Гейл кладёт теплую ладонь на бедро Рэнди, и это столь же неожиданно, как и шлёпок – неожиданно приятно. И Рэнди при этом чувствует себя совершенно свободно. Он не думает о том, что под подушечками пальцем возникает едва ощутимое и такое до странности привычное давление, о том, как удобно устроился большой палец Гейла на выступающей бедренной кости, о том, как Гейл смотрит куда-то в сторону, рассеянно, будто уже успел позабыть о собственной руке на бедре Рэнди. Эта рука – она как канал связи, по которому чувства и ощущения передаются от одного из них к другому, и некоторое время они просто «обмениваются информацией», не говоря ни слова. Просто стоят – безо всякого намёка на эротизм или возбуждение, потому что им и не нужно. Вместо них волнение расползается кляксой среди всех этих до неприличия одетых людей, которые только и делают, что устанавливают свет и замеряют расстояния от одного объекта до другого. Они выполняют работу, в которой нет и не может быть ни доли эротики, но они по уши в сексе. Должно быть, ощущение далеко не из приятных. Будто попал на оргию, участники которой ещё и отличаются весьма своеобразным вкусом в плане реализации сексуальных фантазий.
В постели Рэнди мысленно отмечает мельчайшие детали Джастина и Брайана, стараясь запомнить их раз и навсегда: они переплетают пальцы, они цепляются друг за друга – пусть даже так, почти символически, - но сохраняют иной контакт, кроме того, который заставляет их бёдра двигаться навстречу друг другу. Они как будто высказывают едва заметную привязанность, тонкую, как индийский шёлк, поддержку, неясную, как шотландские туманы, симпатию, и эти наблюдения греют Рэнди душу, потому что ему сложно понять Джастина, который раз за разом идёт наперекор собственной гордости. По крайней мере, он получает хоть какую-то компенсацию.
А Рэнди получает свою.
В аквамариновых сумерках брайановской постели, в конвульсивном вихре движений повсюду пляшут яркие пятна и полосы, и хочется закрыть глаза и полежать минуту-другую, чтобы калейдоскоп светляков немного успокоился, но вместо этого приходится продолжать работу. Приходится гладить спину Гейла. Не то чтобы это неприятно или неловко. Наоборот, это простое повторяющееся движение – одно из самых естественных для Харрисона. Оно служит выражением желаний Джастина, но Рэнди с удовольствием использует его, чтобы немного побаловать себя. Оно успокаивает не только Гейла, но и самого Рэнди, и он вдруг с восторгом замечает кое-что, о чём прежде и не подозревал. О чём прежде – ещё до постельных сцен – не мог знать. Кое-что восхитительное.
У Гейла родинка на пояснице.

Первая и, пожалуй, единственная заслуживающая внимания мысль, возникающая у Гейла, когда он видит голого Рэнди: тот может носить бледность своей кожи вместо одежды. Бледность кожи. Вместо одежды. Это _так_ причудливо, что Гейл, в общем-то, рад, когда ассистент режиссёра отвлекает его своими смущёнными комментариями.

Дома у Рэнди отключают горячую воду. Придурки. Без предупреждения. Именно в тот момент, когда он в душе смывает с себя прошедший день. Он понимает не сразу, просто думает, что этажом выше кто-то спустил унитаз или включил стиральную машинку, он думает о перепаде давления в трубах и поворачивает вентиль с красным ободком до предела, но это не помогает – с каждым мгновением вода стынет, и вот уже Рэнди стучит зубами от холода. В конце концов, его изначальным намерением было помыться, а не устроить вечерние контрастные обливания и уж тем более не заработать жесточайшую простуду. Он выскакивает из кабинки, как чёртик из табакерки, растирает озябшее тело махровым полотенцем и принимает единственно верное решение, которое только можно принять в подобной ситуации. Он кидает в сумку другое, сухое полотенце, пару чёрных боксеров (95% хлопок, 5% - лайкра), зачем-то носки, надевает рубашку (средней степени свежести, которую после не жалко бросить в корзину для белья), натягивает трусы, которые с таким наслаждением скинул четвертью часа ранее, предвкушая тепло и пар и горячие водные струи, а затем и джинсы – и оставляет квартиру. Он едет к Гейлу решительно. Ведь ещё не слишком поздно.
Гейл не высказывает ни малейшего удивления, и, слава Богу, с горячей водой у него всё в порядке. Он обнимает Рэнди за плечи и провожает в ванную комнату, но, вопреки опасениям Рэнди, не остаётся сидеть на крышке унитаза, что, по сути, вполне объяснимо в случае Гейла, ибо он искренне не понимает, почему, по какой-такой невероятной причине Рэнди нужно стесняться его, ведь они видели друг друга голыми великое множество раз, к тому же их разделяет замутнённое стекло душевой кабины. Очевидная разница в том, возразил бы Рэнди, что теперь голый из них только один. Впрочем, если бы подобное заявление и состоялось, Гейл без раздумий разделся бы, чтобы не смущать товарища по съёмкам, как когда-то разденется Брайан на рекламных съёмках Дрю Бойда. И глазом бы не моргнул. Вот честно.
Но Рэнди оставляет все громкие заявления при себе, они живут лишь в его мыслях, и Гейл уходит еще до того, как Рэнди успевает разобрать сумку. Он с наслаждением подставляет лицо обжигающему потоку, набирает полный рот воды и выпускает сквозь сжатые зубы и приоткрытые губы. Он проводит рукой по волосам, груди, бёдрам. Ему почти уже хочется, чтобы Гейл был там, за тонкой стеклянной перегородкой, говорил бы о чём-то малозначимом; и Рэнди услышал бы вдруг, как голос его дрогнул, совсем чуть-чуть, едва заметно, и тогда коварный Харрисон понял бы, что попал в точку.
Спустя пару минут он понимает, что, возможно, всё же попал в «десятку». Ведь Гейл _уходит_. Даже дверь за собой закрывает. Плотно. Так, чтобы не было искушения или возможности. А, может быть, и того, и другого одновременно.

А после Рэнди спит и видит сон. Он спит, конечно же, в своей кровати, дома, а вовсе не у Гейла, ведь – с чего бы, это лишь дружеский жест, дружеская ванная комната, дружески предоставленная в пользование горячая вода.
И Рэнди снится сон, как Гейл вдруг врывается в кабинку душа, скользит по влажному кафелю, цепляется пальцами за влажные стены, толкает его, Рэнди, к стеклу, и целует так, что у Рэнди подгибаются колени, и трахает так, что у Рэнди голова идёт кругом. И Рэнди с сожалением просыпается, прямо-таки подскакивает на кровати в три пятьдесят утра и понимает: ему снилась «сцена восьмая, дубль второй», та самая, из давних теперь первого/второго пилотных эпизодов, и, чувствуя послевкусие сна, он окончательно укореняется в мысли, что _натурал_ не может _так_ целоваться. Натурал не может _так_ прижиматься к обнажённому мужчине, что у последнего по коже ползут неумолимые мурашки животного удовольствия. Не может _так_ натурал. Не может он быть таким свободным и диким.

Питер, с подозрением: - Иногда мне кажется, будто тебе хочется, чтобы он был геем.
Рэнди, с возмущением: - Ничего подобного. Я предпочитаю принимать людей такими, какие они есть. Это моё основное правило.
Они замолкают и не смотрят друг на друга. Демонстративно. Так, будто и не вместе вовсе пришли, а просто случайно встретились, очень неожиданно и непредсказуемо. Рэнди считает на пальцах. Он шепчет едва слышно, но Питеру удаётся разобрать, и он прислушивается, делая вид, что его интересует парень за стойкой в форме бармена. Возможно, он и есть бармен, но отчего-то взгляд у него такой ищущий и зовущий, что поневоле лёгким наклоном головы отвечаешь на незаданный вопрос: это я? Сегодня это буду я?
- Нет, милый, прости, но у меня завтра работа с самого утра, - бормочет Пейдж, возвращаясь к своему бокалу.
- Мм? – поворачивается к нему Рэнди.
- Я не тебе, зайка, - снисходительно улыбается Питер. – А тому красавчику, который пытается смешать коктейль. Признаться, дело идёт из рук вон плохо. Жаль, я не могу помочь.
Рэнди фыркает.
- С каких это пор ты не можешь? – спрашивает он, скучливо водя пальцем по краю стакана.
- С таких, что один мой друг досчитал до пятнадцати и остановился. И я хотел бы знать, что это означает.
- Столько часов в день мы проводим с Гейлом. Одни или в компании кого-нибудь ещё.
- И тебе этого мало? – интересуется Питер, провожая взглядом фальшивого бармена, который снимает один фартук и надевает другой, потому что на первом вдруг образовалось причудливое водочное пятно. Пролил.
- Достаточно, - рассеянно говорит Рэнди. – Но это неважно, на самом деле.
Пейдж смотрит на него пристально, просто прошивает взглядом насквозь, проникает в его голову и читает, как открытую книгу. Кому такое понравится? Только вот Питеру Рэнди, кажется, готов простить.
- Динамика отношений на съёмочной площадке, - торжественно провозглашает тот, приготовившись насладиться произведённым эффектом, но Рэнди смотрит на него спокойно, даже, пожалуй, чуть сонно.
- Никогда не слышал? – на всякий случай уточняет Питер, прикидывая объём предстоящих работ, но Рэнди быстро его успокаивает.
- Слышал, - говорит он. – Конечно, слышал. Но ведь лучше один раз испытать, чем сто раз услышать, потому что слух тут ничем не поможет.
- То, что тебе кажется дружбой – это динамика отношений на съёмочной площадке, - наставляет его Питер. – То, что кажется тебе симпатией - это динамика отношений на съёмочной площадке. И даже то, что тебе мнится желанием - это динамика отношений на съёмочной площадке. В конечном счёте, всё вышеперечисленное, и даже динамика отношений на съёмочной площадке, есть не что иное, как привычка.
Он внимательно наблюдает за Рэнди, а тот пожимает плечами.
- Прости малыш, если расстроил тебя, - тянется к нему Питер и гладит по плечу. Не равнодушно. – Просто мне кажется, что лучше понять это раньше, чем позже. Позже может настать слишком уж… поздно.
Питеру не нужно ничего объяснять, его мало назвать понимающим, скорее, его можно назвать знающим. Или ведающим. Он не знает всё обо всём или всё обо всех, но он кое-что знает о жизни. Поэтому, наверное, Харрисон всегда приходит к нему – так или иначе. Он находит его повсюду, будто Пейдж оказывается в поле зрения всякий раз, как только в нём возникает необходимость. По сути, он всегда рядом, где бы ни был. Он мог бы всякий раз появляться в снопе искр и в клубах дыма, но выглядеть при этом совершенно естественно.
- Ты это знаешь? – спрашивает Рэнди. – Ты это точно знаешь? Ты это чувствовал? Видел?
Питер поворачивается к нему всем корпусом, гибкий, как танцор, и глубоко заглядывает в глаза. Он видел. Он знает. И ему тоже было нелегко.
- Я и сам, - говорит Питер, но замолкает. Просто стоит напротив фотографии, на которой все люди указывают вверх, за рамку, туда, где навеки скрыто неведомое зрителям нечто. Этот факт больше не раздражает, просто становится немного грустно.
- Я хочу его, - упрямо говорит Рэнди. По крайней мере, он честен с собой.
Пейдж качает головой. Прикладывает палец к губам, словно говорит «тшш».
- Ты сам себе это придумал. Ты думаешь, это притяжение или наваждение, но это лишь результат физической близости, которую ты вынужден испытывать каждый день. Кто-то касается тебя больше и чаще, чем остальные. Кто-то, изначально тебе понравившийся. Но этот кто-то – такой же актёр, как и ты. И знаешь, в чём заключается весь вселенский смысл? – вздыхает Питер, не глядя в сторону Харрисона. Он смотрит на бармена, а бармен смотрит на него, но в их взглядах нет обещания. Вечер сегодня не тот. И настроение – тоже. – В том, что ты не можешь иметь его. Смотри, любуйся, но не трогай.
Он наблюдает за тем, как Рэнди, развернувшись, уходит, и мысли в его голове только об одном: не порти себе жизнь.
В голове Харрисона только одна мысль: эти поцелуи одуряющие, как бы ты не готовил себя к ним, спасения нет.

Стриптиз Рэнди становится своего рода событием. Сам Рэнди к такому повороту событий немного не готов. Не готов к всеобщему энтузиазму, если быть точным. На съёмочной площадке все старательно ведут себя, как обычно, как подобает профессионалам, но Рэнди, репетируя танец, то и дело ощущает на себе не нужные ему взгляды. Пока что он одет в привычную толстовку с капюшоном и мешковатые штаны цвета хаки. Поэтому все его пляски вокруг шеста смотрятся не так уж и впечатляюще, будто нескладные движения школьника, которому вдруг довелось попасть на отвязную вечеринку – впервые.
- Сумеешь прогнуться в спине? – спрашивает Рассел*, и Рэнди лихо откидывается назад всем телом, так что в голове шумит.
- Отлично. Так подойдёт, - говорят ему, и Рэнди улыбается перевёрнутому вверх ногами миру, когда видит Гейла, который машет ему с другого конца Вавилона. Той самой комнаты с неоновыми огнями вдоль стен, что зовётся Вавилоном. И шест неожиданно и предательски выскальзывает из рук, так что Рэнди неуклюже валится со сцены, падает на спину, кривясь от боли в затылке и локтях, и думает, что ничего более нелепого в такой ситуации с ним произойти не могло. Он лежит там, на пыльном полу, затоптанном статистами и рабочими, и пялится в потолок, кажется, целую вечность, когда Гейл подбегает к нему и хватает под руки, пытаясь поднять, но Рэнди смеётся и, вместо того чтобы помочь в столь непростом деле, лишь мешает, утягивая Гейла за собой. На том – дорогая на вид тёмно-коричневая кожаная куртка из гардероба Брайана, и костюмер, наверняка, убьёт их обоих за подобное обращение с благородной вещью, но в данный момент это, пожалуй, не волнует ни Гейла, ни Рэнди. Они просто лежат рядом безо всякого смысла и посмеиваются безо всякой причины.
- В чём ты будешь танцевать? – спрашивает Гейл, проводя ладонью по волосам.
- Понятия не имею, - мотает головой Рэнди, - надеюсь, это будет нечто сексуальное.
- Не сомневаюсь, - хмыкает Гейл. – Трусы с американским флагом, расшитые блёстками.
Рэнди отмахивается. Видел он и ковбойскую шляпу, и бахрому. Он усмехается, представляя себя в этом образе.
- Ты молодец, - неожиданно говорит Гейл – он лежит, раскинув руки и ноги, как парашютист в свободном падении.
Рэнди удивлённо поворачивается к нему.
- Я имею в виду, что я бы не смог, - с кривой улыбкой признаётся Гейл. – Не смог бы так, как ты.
- С этим шестом? – восклицает Рэнди.
Гейл кивает. Чёртов Гейл, для которого любая постельная сцена – как рукопожатие, который с лёгкостью просовывает язык ему в рот и расхаживает голышом тут и там.
- Актёру нужно быть готовым к любым трудностям, - менторским тоном сообщает Рэнди, хотя ему и не нравится то, насколько назидательно звучат эти слова. На самом деле он страшно волнуется, и всё это выливается в нервные смешки на полу.
- Брось, - говорит Рэнди, мысленно перечёркивая сказанное ранее. – Ты бы смог.
Гейл не спорит, но Рэнди чувствует, что не убедил его. Поэтому он вскакивает на ноги, балансируя в ожидании, пока перед глазами всё прояснится, хватает Гейла за руку, рывком поднимает его, едва не падая вновь, и подталкивает к сцене.
- Что? – бормочет Гейл. – Что ты делаешь?
- Давай, - командует Рэнди. – Попробуй.
Гейл хмурится и улыбается, ему немного не по себе, но он чувствует вызов в голосе Рэнди и знает, что не может не ответить на него.
Он обходит шест на пробу, примериваясь. Снимает куртку, под курткой – любимая Рэнди чёрная майка, плотно облегающая тело. И начинает двигаться, поначалу легко, едва заметно. И никто, кроме Рэнди, не видит, не обращает внимания, и Рэнди – единственный, кто имеет шанс наблюдать за тем, как, чуть покачивая бёдрами, Гейл обвивает шест длинными руками и прикрывает глаза.
Движения его неплавные, ломанные, но не смотреть на него невозможно. Или же он действует так только на Рэнди? Вокруг всё спокойно. Задумываться об этом не хочется. Рэнди приходит в голову мысль, что Гейл танцует для него одного. Весьма самолюбивое суждение.
Гейл спрыгивает со сцены незамеченным. Он улыбается и дышит чаще, чем обычно. Глаза у него блестят, и на скулах румянец. Рэнди улыбается в ответ и тянет к нему руки. Между ними будто ниточка протягивается. Спустя полтора часа начинаются съёмки сцены, и всё, что, оказывается, требуется Рэнди – найти глазами Гейла, который развлекается тем, что покусывает какого-то парня за ухо. И хотя взгляд у него совершенно брайановский, одного его вида достаточно, чтобы поймать волну и окунуться в неё с головой. И больше не думать ни о чём.

- Секс как лекарство? - переспрашивает Рэнди.
Гейл кивает. Он давно думает об этом. Он думает о Брайане и о том, что всякий раз, когда его ранят - обстоятельства, слова друга, отсутствие, присутствие, пустота в лофте, чьи-то пощёчины, которые он заслужил или нет, чья-то разумная неверность и детские попытки привлечь внимание, когда жизнь ранит его, он, словно загипнотизированный, отправляется в тёмную заднюю комнату, в которой во вспышках света замирают обнажённые тела, изогнутые в экстазе, в предчувствии колкой, болезненно великолепной волны, которая ударяет по нервам, бьёт по каждой клетке. Он идёт сквозь это море тел, не противостоит его натиску, идёт, словно большой корабль, прорезая килем чужое вязкое наслаждение, которое белесыми каплями блестит на чёрных стенах, мешаясь с прошлым и будущим. Весь спектр генетического кода здесь, в Вавилоне, на любой вкус.
- Он как лекарство для Брайана - от любых невзгод, - поясняет Гейл. - Если ему плохо, он идёт трахаться.
Рэнди прокручивает в голове ключевые моменты, чтобы понять, прав ли Гейл. И Гейл, как ни странно, прав. Он сидит перед ним на высоком барном стуле, потягивает пиво и кажется очень задумчивым и очень довольным своим открытием. Это нечто метафизическое для него, нечто, что всегда было за пределами его понимания, и теперь он вдруг дотянулся дальше, чем ему когда-либо удавалось, заглянул за границу возможного и вывел такую простую аксиому для собственного персонажа.
Рэнди думает о _своём_ сексе. О том, по каким причинам он делает это. Иногда он думает, что любит, и делает это. Иногда он просто поддаётся моменту, не сдерживая кровь, которую сердце гонит всё быстрее. Иногда он делает это просто потому, что ему хочется. Избавиться от напряжения. Испытать его вновь.
- Ты когда-нибудь поступал, как Брайан? - неожиданно спрашивает Гейл.
Нет, он должен такие вопросы задавать себе, Брайан - его забота, его проблема и его жизнь на ближайшие несколько лет, себе, а не Рэнди, который по определению не может использовать секс иначе, кроме как _секс_, то, чем секс и является, наслаждением, а не в качестве какого-то там лекарства от бед. Такое отношение - это ведь как алкоголь - ничего не решает. Туманит мозг на пару-тройку часов, а после уходит и оставляет. Но постепенно он вспоминает. То, как его уносит прочь от этой жизни, как в уголках глаз накапливается чернота, и всё перестаёт иметь смысл - неудавшийся спектакль, холодный взгляд случайного зрителя, упущенная роль, разбитое сердце - всё, кроме неудержимо резких движений, берущих начало у основания бёдер, всё, кроме чьей-то узкой изящной спины, округлых ягодиц и пробирающих до мозга костей стонов. Вот тогда секс перестаёт быть просто сексом, тогда он становится чем-то большим. Наждачной бумагой, стирающей сознание, и после становится так хорошо и легко, а ещё позже, после, почему-то так плохо, и гадко, и мерзко. В общем и целом, ещё хуже, чем было. Но, несмотря на это, он всё равно продолжает.
Он вспоминает давний дождливый день и одно странное расставание, фактически, разрыв, после которого он идёт и трахает какого-то невероятного парня в доме, где никогда не бывал и куда больше никогда не вернётся. Он клянётся себя больше никогда такого не делать, но вот теперь он думает, что Гейл, вообще-то, прав, и секс действительно может быть лекарством. В той или иной степени.
- Секс может быть лекарством, - говорит Рэнди в подтверждение своим мыслям. – Только в этом случае Брайан крепко подсел на анаболики.
Гейл усмехается.

Иногда после пятнадцати часов съёмок – удивительно! невероятно! – но у них остаются силы, чтобы подурачиться. Наверное, это всё Гейл Неутомимый. Или Гейл, которому просто нечего делать.
Само собой так выходит, что Питер застаёт их за этим неоднозначным занятием. Его глаза расширяются, рот приоткрывается, брови устремляются вверх, собирая лоб в складки.
- Рэнди, - говорит он внезапно ослабевшим голосом. – Гейл.
Оглядывается, будто ждёт помощи, но поблизости никого нет. Никого, кроме пыхтящих полуголых мужчин, спины которых блестят от пота, а волосы стоят торчком так, будто поблизости прошёл тайфун. Кровать Брайана перевёрнута, перемешана с их телами, простыни путаются в ногах, оплетают бёдра и талию, и они так шумно дышат, что становится не по себе.
- Парни, - в последний раз зовёт Питер, безуспешно надеясь их образумить, но ничто и никто не сможет достучаться до человека, поглощённого подушечным боем, когда мелкие пёрышки летят в разные стороны, а дорогие синие наволочки выглядят так, будто вот-вот разойдутся по швам. – Боюсь, наши друзья, заведующие реквизитом, не слишком обрадуются, увидев, во что превратились самые дорогие декорации на площадке…
- Вместо того чтобы строить из себя этакого зануду, присоединяйся! – кричит Гейл, и тут же получает подушкой по затылку. Он ничком падает в мешанину простыней и замирает. Рэнди с опаской ковыляет к нему – стоя на коленях, это не так-то просто сделать.
- Гейл, - трогает он Харольда за плечо. – Ты в порядке?
Не хватает только заработать сотрясение мозга. Рэнди уже видит заголовки местных бульварных газет: «В порыве ненависти актёр нанёс коллеге по съёмкам тяжёлые телесные повреждения», и его пробирает холодок. С самого начала он был уверен, что подобному ребячеству здесь нет места. Они работают. Это серьёзно. И – чёрт возьми, он всё-таки принял игру Гейла, будь тот неладен.
Впрочем, он получает сполна. Гейл планирует месть и осуществляет свой план, как только Рэнди достигает нужной кондиции – близкой к панике. Его огревают по уху, не больно, но ощутимо, а после – по спине. Гейл неудержимо ржёт на пару с Питером, и они вдвоём бросаются на одного. Это нечестно. Но это чертовски весело, даже Рэнди готов признать, оправившись после краткого шока.
Они возятся в постели Брайана ещё с четверть часа, пока не появляется уборщица со шваброй, которая мигом отправляет их вон. Так проходят дни, после которых Рэнди спит мертвецким сном праведника. Без сновидений.

Рэнди всегда нравились мужские руки с проступающими под кожей жилами, и закатанные на три четверти рукава чёрных пуловеров, которые в полной мере позволяют насладиться этим зрелищем. У Гейла именно такие руки. Он носит футболки и длинные свитера с горлом, кожаные пальто и рубашки с узором. Но он почти никогда не носит чёрных пуловеров, рукава которых так просто бывает подтянуть до локтей. Вот почему когда Рэнди видит Брайана в чёрном пуловере, у него перехватывает дух, и, прежде чем стать Джастином, он пару минут позволяет себе поглазеть.
Он сжимает в руках сценарий, мнёт его неосознанно, и смотрит, как Гейл наливает кофе, так ловко и совсем не по-гейловски, смотрит, как он сыпет в кофе сахар, не просыпая ни единой крошки, как он доливает кофе молоком, – а Рэнди так никогда не сделал бы, потому что молоко удобнее лить первым, а после доливать кипятком до самого верху, до кромки, не заботясь о свободном пространстве – и молоко предсказуемо льётся через край, потому что Гейл снова не рассчитал.
Харольд бормочет проклятия под нос. Рэнди едва слышно фыркает.
Он смотрит, как своими красивыми руками с проступающими под кожей жилами Гейл вытирает пролитое молоко, а кружка оставляет на столешнице круглые липкие следы. Такая глупость: любоваться человеком в минуты его мелких бытовых неурядиц.
- Рэнди, - замечает его, наконец, Гейл. – Кофе?
Он готов повторить процедуру ещё раз: налить кофе, насыпать сахар, переборщить с молоком, чертыхнуться, улыбнуться, сделать всё это почти одновременно, привнести свой собственный хаос в мирное существование.
Рэнди кивает, потому что он не в силах отказаться и упустить такое простое и незамысловатое представление. Гейл весь состоит из таких представлений.
Иногда самым близким оказывается тот человек, который просто знает, сколько ложек сахара положить в твою чашку. Так Рэнди нравится думать долгое время.

Пока Гейл всё не портит.

- Брайан Кинни – этакий сукин сын, - говорит однажды Гейл и, нужно признать, уже не впервые. Но почему-то именно в этот раз это заявление задевает Рэнди сильнее всего. Может быть, из-за усталости или сильного ветра за окном. В прогнозе погоды – штормовое предупреждение, и многие склонны ждать худшего.
- Ты же знаешь, что это не так, - тихо начинает контратаку Рэнди – мягко и без давления. Возможно, Гейл согласится с ним прямо сейчас, и спорить будет не о чём. Но Гейл не соглашается.
- Он – сукин сын, - упрямо повторяет Харольд: заметно, что он искренне верит в это. – Тот ещё сукин сын. Он эгоист, он любит только себя, ему никто не нужен. И он не устаёт это демонстрировать – всеми возможными способами.
Рэнди едва верит своим ушам. Ему кажется, что этот Гейл – тот, что перед ним сейчас, - вовсе не Гейл, не Гейл Харольд, которого он встретил незадолго до начала съёмок. Ему кажется, что Гейла подменили. Что с настоящим Гейлом случилось что-то ужасное, и вот перед ним – его точная копия, те же непослушные волосы, те же глаза орехового цвета, которые то светлые, то тёмные, те же руки с проступающими под кожей жилами. Тот же Харольд – снаружи. А внутри – совсем другой человек, поверхностный, неумный, недалёкий. Неспособный к актёрскому мышлению. Да что там! Неспособный даже на обыкновенную житейскую мудрость.
- То есть, по-твоему, Брайан – типичный подонок? Доктор Зло в гейском обличии? – Рэнди чувствует, что начинает заводиться – в самом плохом понимании этого слова.
- Доктор Зло? – фыркает Гейл. – По мне, Брайан – типичный придурок. Доктор Зло – слишком сильно даже для него.
Некоторое время Рэнди молчит, пытаясь подобрать подходящие слова. Он чувствует себя очень, очень скверно, потому что он слышит в голосе Гейла неподдельную неприязнь к собственному персонажу, а это вроде предательства, очень подлого предательства, и за Брайана Кинни у Рэнди становится тяжело на душе.
- Кто он, по-твоему? – неожиданно спрашивает Гейл – в самый разгар растущего раздражения Рэнди. Рэнди задумывается на миг, действительно ли ему так важно знать.
- One of the lost kids, - бормочет он едва слышно, но Гейл разбирает.
И как-то странно смотрит.
- Тот, кто лучше, чем кажется, - продолжает Рэнди и чувствует себя так, словно бы говорит эти слова со сцены в притихший полный зрителей зал. – Тот, кому не повезло родиться Кинни, вырасти Кинни и стать тем, кем он и является. И не его вина, что он видит мир сквозь сотню слоёв пыльной ткани.
Вот как завернул. Должно произвести впечатление.
Гейл странно смотрит. Только в его глазах теперь кроме этой раздражающей странности ещё и ироничная насмешка. Рэнди зуб даёт, что видит её впервые. Прежде взгляд у Гейла бывал мягкий, грустный, спокойный, добрый, весёлый, но никогда ещё – колючий, как проволока. Есть мнение, что он набрался этого у своего персонажа, но Рэнди не собирается изменять своим принципам и становиться перебежчиком. Он занял сторону Брайана, он остаётся.
- Он членом лучше видит, чем глазами, - выдаёт Гейл. Просто, без издёвки, констатируя факт. – Его не волнует, кого он трахает.
Рэнди поджимает губы. Сжимает кулаки в карманах, сминает в пальцах ткань подкладки, выдыхает.
- А как же Джастин? – говорит он, в конце концов. – Джастин, по-твоему, для него ничего не значит?
Это тест, своего рода, проверка и последний шанс Гейла. Если ответ окажется утвердительным - Рэнди развернётся и отправится восвояси. Если же нет – возможно, ссоры удастся избежать.
- Не знаю, - говорит Гейл.
- Не знаю, - говорит он.
- Не знаю, - так безответственно сообщает он, что Рэнди хочется оттолкнуть его посильнее и убраться подальше.
Потому что так даже хуже.
- Ты ничего не понял, - выносит он вердикт. – И я не представляю, чем тут можно помочь. По-моему, случай безнадёжный.
Разворачивается на каблуках и пулей вылетает за дверь.
Потому что ему обидно до слёз, и он вовсе не собирается громко и судорожно всхлипывать на глазах у Гейла и всех, кто мог бы оказаться поблизости.
Да пошёл он, бьётся в голове Рэнди одинокая мысль, пока он сам идёт прочь. Да пошёл он.

- Что случилось, солнце? – спрашивает всезнающий Питер Пейдж. На нём штаны из кожзаменителя, плотно обхватывающие задницу, и его трудно воспринимать всерьёз.
- Мы поссорились, - просто сообщает Рэнди. – Из-за Брайана Кинни.
Питер пытается удержаться от улыбки, для того чтобы это понять не нужно даже на него смотреть.
- Он что, ожил и набросился на тебя? – спрашивает Пит и беззвучно смеётся. – Гейлу пришлось тебя от него защищать?
- _Мне_ пришлось защищать _Брайана_ от _Гейла_, - с расстановкой говорит Рэнди. – По-мнению Гейла Брайан – закоренелый подонок.
Питер осторожно присаживается рядом, но от его улыбки не остаётся и следа. Он как никогда серьёзен. И он в замешательстве.
- А разве он не… - неуверенно начинает он.
- Он не! – почти выкрикивает Рэнди, не оставляя себе шанса на размышления о том, почему же вдруг с такой яростью и страстью встал на защиту этого, мягко говоря, неидеального парня, который живёт в строках сценария и между сценарных строк, и в словах Гейла, когда тот играет роль, и в движениях, позах, поступках Гейла, когда тот воплощает идеи режиссёра. Парня, который живёт по ту сторону экрана.
Внезапно Рэнди возвращается к заключению, что им никогда до конца не понять друг друга. Гею не дано понять натурала. А натуралу – гея. И так как он склонен к поспешным выводам, он моментально принимает решение _не понимать_. Не то чтобы так было на самом деле, и это, казалось бы, всего лишь на словах, но у человека всегда есть потрясающая возможность убедить самого себя в чём бы то ни было. Разницу представляет лишь степень скептичности отдельно взятого индивида. Рэнди – порывистый скептик, то есть, поначалу он очень даже верит в то, что упорно нашёптывает ему сознание, а сомневаться начинает лишь временем позже. Иногда проходит несколько дней. Иногда даже несколько месяцев. А порой и несколько лет.

ПРОДОЛЖЕНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ