SPN: Unholy union I

[Reno89]

Фэндом: Supernatural
Автор: Reno
Категория: slash, drama, возможно, даже angst
Рейтинг: NC-17
Пейринг: Дин/Сэм
Предупреждение: 1) Знаю о том, что Лиллит выглядит точно так же, как и любой другой демон – густой чёрный дым, но мне захотелось сделать её немного иной (точнее, совершенно противоположного вида=), чтобы подчеркнуть её двусмысленный статус. Знаю, что она предпочитает вселяться в маленьких девочек, хотя в этом рассказе всё иначе. Надеюсь, эти несоответствия не вызовут слишком уж негативной реакции с вашей стороны.
2) в том варианте перевода, который сопровождал просмотренные мною серии, Кастиель говорит так причудливо, архаично, мне понравился этот его стиль, поэтому я постаралась сохранить его в этом рассказе. Звучит странно, поэтому сразу предупреждую=)) но это было забавно – копировать старорусский говор
3) возможный ОСС – всё как обычно=)
4) большой формат
5) альтернативное развитие событий
6) не думаю, что всё здесь по-настоящему логично.
От автора: это – первая часть фанфика, и, хотя она может рассматриваться и как самостоятельный законченный рассказ, второй части всё же быть, я очень надеюсь, что она увидит свет. Перерыв в моём творчестве был ужасно длинным – чему я, конечно, не рада. Но я надеюсь, что вы вспомните – ну, был такой автор когда-то – Reno =)) Спасибо всем за внимание!!

Продолжение

- Милая ты моя городская сумасшедшая, - пробормотала Лиллит, суть дым, суть ледяное пламя, суть ничто. – Совсем лишилась рассудка.
- Убедилась? В том, что с Винчестером всё будет непросто.
- Он не готов пока, но я сделаю всё, чтобы убедить его, а аргументы у меня самые лучшие, проверенные временем.
Так просто сойти с ума, если ты постоянно окружён тысячами собственных отражений, которые, кажется, живут своей независимой сумасбродной жизнью и исчезают лишь в тот момент, когда какая-то незначительная, но столь сознательная часть тебя самой уходит погостить в забытом и слишком сильно переменившемся земном мире, который был когда-то единственным домом.
Перевёрнутая вверх ногами Вселенная – это привычное существование, шёпот дождливого моря, раскалённого и распалённого постоянным движением, не зависящим от чьей-либо воли, загнанного в своём стремлении вылиться через край и затопить собой стеклянно-радужную фантазию. Порой слишком сложно разделить реальность и выдумку – так тесно они переплетаются, связанные, спаянные мнимой кислотой, прошитые насквозь силой мысли и слабостью её отсутствия.
- Признайся хотя бы мне в том, о чём тебе так страшно порой размышлять, понимая, насколько близко ты оказалась к той самой черте, которая разделяет демона и человека.
Она успела забыть, что когда-то могла быть глупой и наивной, жаждущей всеобщего счастья и совершенной справедливости, забыла о том, что ей хотелось сделать мир лучше, не ради себя, пожалуй, но ради чувства собственной значимости – а ведь это так актуально даже сейчас, в век искусственно собранного сожаления и совершенно неподражаемой огранки разочарования в оправе из белого золота безумных надежд. Расчётливая и разумная, она была бы рада стать кем-то большим, не человеком, которому совершенно случайно представилась возможность осуществить три жалких желания, а самой золотой рыбкой, их исполняющей. И она не уставала клясться себе в том, что, стоит ей взять всё в свои руки, как счастье наполнит души людей, излечив их сердечные раны, лишив такой замечательной возможности пребывать в вечном поиске – не важно, чего именно, но в бесконечном движении, спасительном беге откровений и открытий. Когда-то Лиллит была уверена в том, что Рай на Земле сможет просуществовать достаточно долго для того, чтобы очистить помыслы её обитателей, уберечь от ошибок и промахов, никогда не задумываясь о том, что это может быть Рай, который захочет стать Адом. Пощёчины судьбы не казались ей столь ценными, чтобы быть так бережно хранимыми в воспоминаниях поколений. Вера в то, что, одарив всех и каждого, возможно достичь желаемого, ослепляла её, не позволяя понять, как глубоко запрятана истина в подобной идеальной реальности, полной праздности и ненужного совершенства. Несчастнее всего тот, кому больше не о чём мечтать, не к чему стремиться. В согретом бесконечно великодушным солнцем мире царили бы упадок и разрушение, которые, отразившись в глазах людей, заставили бы погаснуть тот внутренний огонь, что долгие годы помогал каждому найти свой путь.
Она обожглась слишком сильно, чтобы понять, за что же её заточили в эту клетку собственных страхов и боли. Наивная девочка с такой навязчивой идеей облагодетельствовать страждущих, утешить убитых горем обменяла свою душу на одно лишь обещание, которое в последствии так и осталось невыполненным. Обещание вечного превосходства света над тьмой, его бессменного царствования и безусловной власти. Конечно, полномочный представитель Ада никогда не согласился бы на подобное, но, проникшись искренностью побуждений Лиллит, тогда ещё совсем обычной, такой безмерно человечной и эмоциональной, заключил свою последнюю сделку, отправившись в небытие по прошествии нескольких дней, о чём девушка, конечно, не могла знать. Тщетно ждала она перемен к лучшему: за десять лет, оставленных ей в качестве жалкой подачки, ничего так и не изменилось, лишь грязь стала чуть черней, а ненависть на йоту более лютой. Она могла бы проклясть всю преисподнюю, слепить восковую куколку дьявола и пронзить его голову стальной иглой, спалить церкви сатанистов и выплакать все глаза, но никогда не успела бы этого сделать, угодив прямиком в самое пекло адских печей. И лишь спустя тысячи лет она вдруг осознала себя с такой пугающей ясностью, что захотелось умереть, исчезнуть – по-настоящему, как человеку, а вовсе не как демону, тихо и безмолвно на закате последнего дня.
- Это чувство... не пытайся напугать меня, утверждая, что оно напоминает тебе о симпатии.
Горький смех в подтверждение собственной слабости.
- Тогда я просто промолчу, - ехидство. Насмешка.
Бесконечные стеклянные переходы и коридоры, которые заканчиваются где-то в тёмной зыбкой глубине зеркал.
- Это что-то совершенно другое, и ты не можешь...
Она разучилась быть человеком, но что-то болело внутри, словно её сожженное заживо сердце всё это время было с ней в ожидании некоего чуда, абсурдного и нелепого, такого неуместного и смехотворного в глазах любого обитателя этого чудного выставочного зала уродов, кунсткамере с её двухголовыми псами и причудливо изувеченными зародышами невиданных существ. Добро пожаловать в большую и раскалённую до бела компанию чудовищ, которые так привыкли кривляться, что утратили собственную сущность навсегда.
- Подумай о своём отношении к Сэму Винчестеру, и тебе станет проще. Возможно.
Этот парень стал чем-то особенным для её демонического превосходительства Лиллит. Просто Лиллит. Олицетворением её собственных чаяний, глупых, мелочных, эгоистичных. Его прежнее желание нести добро в прогнивший насквозь мир было таким живым и дерзким, что мутный болотный туман, белая дымка нашла в нём своё утешение, хотя и ненавидела его всеми силами, так, что многочисленные отражения её помешательства могли бы презирать её за излишнее внимание к этому существу, к её противнику, который, не задумываясь, уничтожил бы её при первом же удобном случае.
Его самоотверженность и неукротимость пробуждали в Лиллит какое-то горькое чувство сожаления, снедавшее её и одновременно приносящее ни с чем не сравнимое удовлетворение, словно этот невольный приемник далёкой и давно уж исчезнувшей в пасти адских псов девушки оказался её посланцем миру, гораздо более умным и чувствительным, чем она сама когда-то. Их цели оказались половинками одного целого, как странно это бы не звучало. Ведь в этом промозглом и кипящем на медленном огне мире всё было поставлено с ног на голову, и неприязнь оказывалась верным признаком скрытого созвучия душ. Как же легко было запутаться в собственных ощущениях, принимая влечение за ненависть, а ненависть за самую обжигающую страсть. Ведь сущности этих явлений находятся гораздо ближе друг к другу, чем полюса абсолютно чуждой радости совершенно разных людей.
- Он – это я, моё настоящее отражение, словно моя кровь, пропитавшая землю, отдала мельчайшие молекулы жидкости воздуху, который вознёс капельки ввысь, создав из них новое существо по образу и подобию моему...
- Претендуешь на роль Бога? – расхохоталась Лиллит, пронзительным взглядом обратив одно из многочисленных зеркал в пыль, и тут же её бельма заволокла пелена слёз. – Вовсе нет. Просто этот Винчестер гораздо более особенный, чем обыкновенный человек.

Дин Винчестер не смог бы со всей уверенностью назвать тот день, когда он поцеловал Сэма впервые. Неудивительно. При всём том, что многочисленных своих «девушек-на-одну-ночь» он с трудом помнил в лицо, а имя у них было одно на всех – Джулия, такое вот совершенно незамысловатое, насквозь американизированное и предсказуемое, он всё же понимал ту очевидную разницу, которая существовала между младшим Винчестером и всеми этими красотками. По крайней мере, Сэм был его братом, он был парнем, пожалуй, именно поэтому Дин готов был стереть любые ориентиры, часы и даты, указывающие на событие, которое, пожалуй, стало одним из наиболее странных в его жизни охотника, видавшего виды. Но как бы он ни старался, ощущение перелома не желало оставлять его – оно, казалось, не было связано с поцелуем напрямую, нет, оно лежало гораздо глубже, в структурах и основаниях сознания, там, откуда его невозможно было бы вытравить, изгнать... И тем ценнее для него были те воспоминания, которые способны были вывести из равновесия, разбередить душу, довести, в конце концов, до бессонницы – на крайний случай.
Охота – сама по себе испытание, дождливой осенью – испытание в двойне. Особенно, когда она из «блицкрига» превращается в долгую и нудную осаду, когда не знаешь точно, доберёшься ли ты до тёплого и сухого номера мотеля в ближайшую пару часов или же так и будешь сидеть в засаде в колючих зарослях с винтовкой наперевес.
Дин устал как собака и промок как мышь, сквозь зубы проклиная всех тёмных тварей на свете, а в особенности тех, кто в проливной дождь готов залечь на дно или же забиться в конуру, не высовываясь, до тех пор пока стихия не смилостивится и не даст передышку гигантскому небесному душу. Тогда Винчестеров угораздило ввязаться в расследование дела о нападениях на дорогах. Согласно показаниям Барни, парня, которому посчастливилось остаться в живых после встречи с оборотнем – настоящим и почти не человекоподобным – он возвращался домой, когда в свете фар на дорогу выбежала громадная собака – скорее, пожалуй, даже волк. Псина замерла, не думая о том, чтобы броситься в сторону, рассказывал Барни, пожалуй, она совершенно осознанно и, более того, самонадеянно следила краем глаза за приближающейся машиной, не думая убегать, будто только и ждала удобного случая.
На этих словах Сэм, помнится, едва подавил смешок – но вполне удачно замаскировал его под кашель. История выходила драматичной, а в парне явно умер талантливый рассказчик.
Барни что есть силы нажал на педаль, с тревогой вслушиваясь в нездоровый скрип отчаянно сопротивляющихся тормозов.
Дин мог бы поспорить, что едва не последовал примеру брата, незаметно прикусив костяшку пальца, чтобы не рассмеяться.
Машина замедляла ход, но мокрый асфальт сделал своё дело – парень сбил пса (или волка?), и того швырнуло к обочине, Барни же едва справился с заносом, остановившись, в конце концов. И, как известный любитель и защитник животных, выбрался из машины, чтобы проверить, всё ли в порядке с собакой.
- Всё же скорость была небольшая, - вещал он, - и падение не могло бы причинить серьёзный вред.
Ну, а после начиналось самое интересное. Лихорадочно горящие в темноте глаза, оскаленные клыки, физически ощутимая ненависть, дикий страх и чистой воды инстинкт самосохранения. Барни до сих пор при каждом удобном случае благодарил Бога за то, что тот позволил ему выжить. Переждав волну религиозного благоговения, Винчестеры, перечитав отчёты из архива патологоанатомов, пришли к выводу, что, не сделай Барни ноги, его ждала бы участь всех прочих жертв – продранная кожа, выбитая грудная клетка, разорванные лёгкие… В общем, ничего действительно приятного. Верфольф оказался изобретательным, хитрым и коварным – и, пожалуй, достаточно голодным для того, чтобы закусить случайным путником, не подозревающим пока о том, что путешествие его не закончится никогда – точнее, не достигнет своего логического завершения, оборвавшись так резко и трагично.
Сэм удивлялся, как Барни удавалось так чётко излагать свои мысли после подобного чудесного избавления. Дина волновал тот факт, что с каждой фразой степень витиеватости возрастала, а его личные способности к адекватному восприятию информации таяли на глазах. Поэтому старший Винчестер, в конце концов, не выдержав, заявил, что ему всё ясно, и Министерство охраны диких животных в его лице позаботится о том, чтобы волка отправили в ближайший заповедник, откуда он, по-видимому, сбежал.
Поначалу казалось, что ничего проще, чем обезвредить столь постоянного в своём поведении и намерениях оборотня, быть не может, однако позже, проехавшись по участку дороги в самый тёмный час туда и обратно по десятку раз, Дин и Сэм пришли к выводу, что тварь оказалась более сообразительной, чем им казалось, не собираясь нападать на первую попавшуюся машину. Вероятно, и у оборотня были свои приоритеты. Было решено использовать одну из старых машин Бобби под руководством самого Сингера, который самоотверженно согласился рискнуть ради общего дела. Парни притаились в кустах у обочины. Ружьё Сэма и верный пистолет Дина были заряжены серебром, старший Винчестер для верности захватил с собой и складной серебряный нож. Стильная вещица.
Они просидели в засаде весь вечер и большую часть ночи, так что зуб на зуб не попадал. Дождь лениво щёлкал обидно крупными каплями по затылку и спине, неторопливо стекал искрящейся в свете карманного фонарика влагой по кожанке Дина, путался в волосах Сэма, хлюпал в ботинках. Губы Сэма страшно посинели, сам же он поднял воротник куртки так, что казалось, будто он внезапно лишился шеи, а голоса совершенно естественным образом росла прямиком из напряжённо приподнятых плеч. Винчестеры не шевелились – сама идея лишиться оставшихся крох тепла казалась устрашающей. Так или иначе, им всё равно пришлось бы сдвинуться с места – Бобби позвонил Дину, уговорив его отложить охоту. Кажется, Сингер и сам ужасно устал, опасаясь, что уснет за рулём, и тогда уж выбежавший под колёса волк покажется меньшей из бед. Так или иначе, продрогшие Винчестеры и Бобби отправились восвояси – дрожа и поёживаясь. Уже под утро, лёжа без сна в постели, Дин осознал, что страшно простыл. В горло как будто насыпали жёстких колючек, и теперь они перекатывались с каждым глотком, причиняя терпимую, но вполне очевидную боль. Нос словно заложило кирпичной кладкой – дышать было невозможно. Ломило запястья, лодыжки, предплечья – пожалуй, всё тело. Даже горячий чай, который они выпили перед сном, не помог, не смотря на то, что Дин щедро долил в кипяток спиртного.
Сэм кашлял во сне. На самом деле, на памяти Дина такого ещё никогда не было. В детстве они почти не болели, хотя порой и чувствовали себя совершенно заброшенными. Джон не подтыкал им одеяло перед сном, не следил за тем, во что они одевались, когда в январе температура, бывало, опускалась ниже нуля, но они всё равно могли бы похвастаться, что, пока большая часть их новоявленных одноклассников в очередном городе, очередном штате попадала под горячую руку гриппа и ангины, они весело проводили время без отца, без заботы, без ласки, в компании ружей и ножей. Играли в дарц, в карты, в «угадай адскую тварь». Они росли сорняками – живучими, способными приспосабливаться к самым невероятным условиям существования, неискоренимыми. И никогда Дин не слышал, чтобы Сэм кашлял во сне. Сэм во сне говорил, он плакал во сне, он звал маму, Дина, отца. Его мучили кошмары. Это была их персональная неизлечимая вялотекущая винчестерская болезнь, бороться с которой было бесполезно. Оставалось лишь ждать, позволив времени делать свою работу, с которой оно порой справлялось превосходно. Ушли кошмары детства, на их место пришли реальные монстры, которых, по крайней мере, можно было уничтожить, и никогда больше не вспоминать о них после. Ушло невнятное бормотание по ночам – оно сменилось молчанием. Кадры киноплёнки – кадры уходящих дней. Их осталось не так уж и много.
Сэм кашлял во сне, почти захлёбываясь, и это тревожило. К тому же его, похоже, морозило, судя по тому, как отчаянно он кутался в тонкий шерстяной плед, обнаруженный Дином на дальней полке в шкафу. Пожалуй, у него было температура. Не слишком понимая, почему, и уж точно не представляя, с какой целью, Дин осторожно поднялся с кровати, стараясь не обращать внимания на ноющие суставы, и приблизился к брату. Тот лежал на спине, вытянувшись, словно солдат, готовый вот-вот – по сигналу подъём – вскочить и за пару секунд натянуть на себя всю одежду, отправившись в дождь и холод бесстрашно и безрассудно. Коснувшись лба Сэма, старший Винчестер с досадой поморщился – слишком горячий. Всё-таки Сэмми не так уж легко отделался, как он сам. Дин подозревал, что температура его собственного тела точно так же неудержимо ползёт вверх, хотя пока что обходилось без головокружения, озноба и прочих радостей сильнейшей простуды.
- Дин? – открыв глаза, пробормотал младший Винчестер: пожалуй, старший брат всё-таки слишком долго стоял у его кровати в нерешительности, разбудив Сэма то ли тяжёлым шумным дыханием, которого он сам почти не слышал, то ли лихорадочным теплом, которого не чувствовал. – Ты что?
Что-то всегда происходит впервые, как бы примитивно это ни звучало.
Впервые стреляешь из ружья, впервые убиваешь, впервые берёшь в руки нож, поднося его к точилу, чтобы лезвие вышло острым, натянутым, как волос, сияющим. Впервые отдаёшь себе в чём-то отчёт – впервые называешь это так. И, пожалуй, впервые с тех пор, как заключил свою первую в жизни сделку с демоном, думаешь о том, что, возможно, оставить кого-то, бросить на произвол судьбы – ещё не самое страшное. Гораздо страшнее остаться без кого-то самому, если тебе приходится уходить. Если тебе суждено упустить что-то важное. Время, возможность. Осознать это. Быть оторванным с кровью.
- Что случилось? – хрипло повторил Сэм, порываясь подняться и выяснить всё самостоятельно, когда Дин, вздохнув, присел рядом с ним, старательно отводя взгляд.
То, что он намеревался сказать, казалось ему смешным и нелепым. Как будто время повернуло вспять.
- Ничего, если я, - он усмехнулся, поражаясь собственной глупости, - если я полежу немного с тобой, помнишь, как в детстве?
Младший Винчестер глядел на него так пристально, что хотелось махнуть рукой, уйти, забыть.
- Тогда всё было наоборот, - проговорил, наконец, Сэм. Он всё ещё следил за братом взглядом, когда, отодвинувшись к самому краю, повернулся на бок. – Тогда я лез к тебе со своими страхами.
Дин замер, зажмурившись на миг – его порой поражало до глубины души то, как брат точно и метко расставлял акценты в любом из их споров и разговоров, он словно улавливать суть гораздо быстрее, чем Дин смог бы сам осознать смысл собственных действий. Он «выжимал» самое главное из слов и интонаций, выражений лица, собирал концентрат в сознании, ужимал его до пары слов и выдавал одну лишь фразу, которая целиком отражала всё то, о чём Дин мог бы рассуждать долго и запутанно.
Кашель служил, как ни странно, забавным аккомпанементом той ночи. Хотелось болеть – хотя бы для того, чтобы оставаться рядом – вот так.
Вспоминая об этом, Дин обычно рассеянно улыбался – когда был уверен в том, что его никто не видит. Он перекатывал по столу пустые золотистые гильзы, пил остывший кофе и ждал Сэма, которому приспичило выяснить что-то в их очередном проклятом городе. Но теперь он, к сожалению, не мог заставить себя не думать о том разговоре, которым удостоила его Лиллит – если, конечно, это всё же была она. Никаких доказательств, кроме залитых молочной белизной глаз, у неё не было – или же она не захотела демонстрировать ничего из собственного немалого арсенала демонических сил. А ведь могла бы спалить старшего Винчестера на месте – остались бы только дымящиеся на влажном воздухе ботинки со шнурками-фитилями. Встреча внесла свои коррективы в мысли.
С усмешкой старший Винчестер подумал о том, как всё обернулось бы, не будь у её демонического превосходительства такого козыря в рукаве, как связь между ним и Сэмом. Что, если бы всё было не так? Что бы потребовала она в обмен на контракт у охотника? Возможно, ничего действительно особенного. Возможно, она и не явилась бы к нему, если бы всё, что происходило между ним и Сэмом не мешало бы ей самым невероятным образом.
Демон.
И разве ей не в радость грех, разве ей не в радость похоть?
Уж слишком странное для твари желание...
И это, казалось, интересовало его гораздо больше, чем то ощущение, что возникло где-то на задворках сознания – дерзкая, удушающе-разумная идея, находка, лазейка, которая лишь подтверждала всё то, что происходило в последнее время – привязанность к Сэму и одновременно желание убежать от него, не становясь при этом виноватым, разорвать порочный круг, не оставляя следов и отпечатков пальцев. Сделать хоть что-то, не становясь предателем. Если это вообще было возможно.
Избавиться от мерзкого ощущения.
Как будто он совершил непоправимую ошибку.

В карманном календарике – картонной заламинированной пластинке два на три дюйма – жаркое лето совершенно спокойно, без нервных срывов, соседствует с промозглой сыростью ноябрьских вечеров, и именно в такие моменты осознание того, насколько велико желание времени мчаться галопом, сменяя потёртый изумруд чахлой травы грязью и слякотью, становится таким острым и хрупким, как тонкий ледок на лужах поздней осенью.
В бардачке «Импалы» - с десяток таких вот напоминаний о неприятном и неизбежном конце – и даже горечь уже почти не ощущается при взгляде на Сэма, готового забиться в угол и обложиться десятками чудовищно толстых томов, запах которых заполняет собой каждую щель невзрачной мотельной комнатушки. Запах старых книг. Запах чёртовой старости. Мягкий, сладковатый запах клея и прогнивших насквозь унылых невнятного цвета переплётов. Если слишком упорно переворачивать страницу за страницей, можно совершенно случайно наткнуться на иссохшего и совершенно плоского дохлого жучка – бедняга, пожалуй, не мог даже мысли допустить, что закончит свои дни в самом сердце одной из этих скучных обитательниц библиотеки, так неторопливо обрастающих пылью и скрипящей на зубах вечностью.
Карманные календари – это пустая трата денег – на таких слишком уж сложно вычёркивать равнодушные чёрные крошечные циферки, занимаясь совершенно обыденным обратным отсчётом – словно ты и не охотник вовсе, а гребаный секретарь какого-нибудь там напыщенного юриста с практикой в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. Нет. Пожалуй, стоит разориться и приобрести для себя совершенно вызывающий и до ужаса тривиальный настенный календарь с двенадцатью полуголыми красотками лишь для того, чтобы скрасить собственное безрадостное существование в ожидании смерти. Для Дина даже это – одна большая и обстоятельная насмешка над собой. И он готов без устали и с завидным упорством вбивать в стену каждого нового номера лишний гвоздь, чтобы устроить это извечное напоминание о неизбежном между негостеприимно нахмурившейся вешалкой для шляп и свежевыстиранными носками, старательно нацепленными на ржавую железяку, торчащую в углу. Календарь с передвижной прозрачной пластиковой лентой и дерзким красным прямоугольником с дыркой посередине.
- Как думаешь, пять месяцев и две с половиной недели – это ещё не настолько удручающе, как пять месяцев в полном и абсолютном одиночестве?
Не стоит задавать такие провокационные вопросы, когда на улице слишком холодно для того, чтобы провести ночь в машине или же на хрустящей от пронизывающего октябрьского ветра траве где-нибудь в узком, словно гроб, палисаднике под тёмными окнами мотеля.
- Тот факт, что у тебя осталось меньше полугода, не мешает мне вытолкать тебя за дверь, чтобы немного привыкнуть к «полному и абсолютному одиночеству», - Сэм готов быть сколь угодно серьёзным, лишь бы не улыбаться в лицо старшему Винчестеру, лишь бы не улыбаться сквозь слёзы в лицо этой едкой внутренней злобе, ярости, досаде на самого себя.
Эти слова – лишь невероятно топорная защитная реакция, вырубленная из отчаяния и нерешительности до неприличия тупым резаком, мачете или же перочинным ножиком. Остатки гордости – зрелище ещё более жалкое, чем слепое в своей наивности обожание или же бессловесное и равнодушное тщеславие. Это банановая кожура, на которой так легко, поскользнувшись, выдать невероятный пируэт и картинно шлёпнуться на асфальт. Это грязная одноразовая посуда, которая медленно, но верно превращается в кашу из-за постоянного использования, пластиковые вилки со следами зубов на ручках – лишь привычка нервов и болезненная необходимость чувствовать под зубами твёрдую поверхность пластмассы. Это обрезки жирной обёрточной бумаги, колбасные шкурки и вишнёвые косточки, которые Сэму порой бывает совсем не трудно обнаружить в собственной постели: Дину требуется лишь четверть часа, чтобы придать комнате домашний вид. Словно бы весь уют в его понимании заключался в кучах мусора под обеденным столом.
С немым удовлетворением и полным на то правом можно красным-красным маркером ставить крест на собственной жизни. Неожиданно возникшее в сознании сравнение с этим волшебным ожиданием собственного дня рождения неуместно и смешно, даже забавно, так что сумасшедшая и нелепая улыбка кажется болезненной гримасой ужаса. Как там дети обычно ведут себя, когда до десятилетия осталось не более *** дней? Смеются и считают часы? Ощущение абсолютно идентичное – только вот после ничего не будет. А насчёт вечеринки – звоните, договоримся. Бобби, Элен, будем вам рады, Джо – заходи, только захвати пару бутылок пива. Можно повесить шарики по периметру номера и забраться на кровать в ботинках. Короче, славно повеселиться, так или иначе. А кто сказал, что день смерти должен был полон печали и обвит траурно-чёрными лентами? Гнать надо таких вот любителей толкнуть умную речь. И Сэму в этом случае тоже стоит промолчать.
На самом деле это всё – метафизические спекуляции, софистика и словоблудие. Это развлечение для тех, кому уже нечего терять. Это беспечность фаталиста. И просто какое-то мрачное веселье.
- Знаешь, какой плюс в том, что у меня осталось не больше двухсот дней?
Младший Винчестер ни за что не захотел бы слушать о преимуществах смерти добровольно.
- Я, по крайней мере, никогда не состарюсь. И не буду мучиться ревматизмом и склерозом, Сэмми. Пусть другие ковыляют с тростью и прислушиваются к невыносимому треску в пояснице при каждом удобном случае.
Кажется, вышло не слишком убедительно для человека, готового променять себя на возможность избавиться от груза лет. Пофигист с претензией на серьёзность. Оптимист, который притворяется утомлённым жизнью.
За наполовину опущенным окном «Импалы» раскинулись не слишком живописные окрестности города, название которого Сэм благополучно забыл. Кажется, именно в таких безымянных городах легче всего осознать всякое отсутствие выхода из сложившейся ситуации.
До Мичигана было слишком далеко, чтобы думать о Детройте. Или наоборот...

Сэм легко смирился с мыслью, что брат, конечно же, направится в душ первым. Дин, кажется, даже не обратил внимания на эту фальшивую покорность и, захватив полотенце, закрылся в ванной.
Младший Винчестер удобно расположился на кровати, заведя руки за голову, глядя на кучевые белые облака, которые мчались по небу за окном. Странно, впервые день не был пасмурным, действительно, солнце временами проглядывало в разрывах облаков, и было довольно-таки тепло. Хотелось купить пива и просто посидеть на крыльце, не думая о странном поведении Дина, отбросив мысли о том, что где-то сейчас люди гибнут от клыков и когтей адских псов или нашествия призрачных волков или же просто умирают от старости. Можно было бы просто прогуляться, не для того, чтобы направится в библиотеку, не ставя целью посетить родственников пострадавших от какой-нибудь дьявольской чумы. Просто пройтись, размяться, забыв о том, что «охотник» - это уже не работа. Это просто стиль жизни.
В душе шумела вода, но, отбросив все светлые радужные мысли, Сэм поднялся с кровати и, подойдя к прикрытой двери, прислушался. Тишина. Дин там сейчас, вероятно, просто стоит, отдаваясь водным потокам, смывающим усталость. И у него, пожалуй, даже не возникнет мысли, чтобы...
- Сээм, - едва слышный, но такой хриплый и протяжный стон, от которого у младшего Винчестера волоски вдоль позвоночника встают дыбом.
У Сэма почти нет сомнений в том, чем там занимается Дин. В последнее время он слишком часто делает так, поэтому младший Винчестер уже успел изучить эту его привычку.
Сейчас Дин, Сэм почти уверен, гладит ладонью между ног, ласкает себя, и, прислонившись к стене, толкается в собственную руку, но при этом с его губ срывается только одно имя. Сэм. Ничего более. Но, чёрт возьми, зачем же так?! Ведь он, младший Винчестер, сейчас здесь, за этой дверью, а мог бы быть там, внутри, путаясь в клубах влажного горячего пара, пытаясь найти губы Дина, стараясь дать тому понять, что в этом нет ничего странного, отвратительного или... Хотя, пожалуй, немного аморальны эти их действия. Только вот это уж точно личное дело Винчестеров.
Сэм знает, что брат сейчас совсем не в состоянии сопротивляться, поэтому быстро скидывает рубашку и джинсы и открывает дверь. Вот странный мотель: вопиющее отсутствие защёлки.
Он медленно преодолевает расстояние в метр до клеёнчатой занавески, за которой тёмная фигура согнулась в предоргазменных судорогах. Нет, погоди немного, ведь осталось не больше секунды. Резким движением Сэм отдёргивает занавеску, так что она едва не срывается с металлической трубки, закреплённой у самого потолка. Он старается не обращать внимания на этот странный, пробирающий до нутра взгляд загнанного в угол Дина, который сейчас кажется таким униженным, таким слабым, что Сэм невольно закрывает на миг глаза, но лишь для того, чтобы собраться с силами.
- Сэм, - хрипит Дин, и, кажется, пытается вытолкнуть младшего Винчестера из душевой, что весьма затруднительно в его положении.
- Нет, - качает головой тот, как никогда уверенный в себе.
Боксеры намокают и пристают к коже.
Дин сглатывает, тяжело дыша.
- Скажи, ну, почему, почему, чёрт возьми, ты здесь один? – в голосе младшего Винчестера отчётливо проступает обида. Он убеждён, что это неправильно. Ведь они уже раскрылись друг перед другом, так зачем мастурбировать в ванной, прячась, пытаясь вдруг сделать вид, что всё осталось по-прежнему?
- Уйди, - скрытая угроза. Но Сэм не намерен бояться. Иногда ему кажется, что Дин гораздо слабее его самого, просто брат слишком уж хорошо притворяется.
Осторожное прикосновение – и он притягивает старшего Винчестера к себе, шепча:
- Скажи, зачем ты здесь прячешься? Отчего у тебя не возникло мысли схватить меня ещё тогда, в комнате, затолкать в ванную, стянуть одежду и просто трахнуть, грубо, так, чтобы я чувствовал твой член в собственном горле? Ну, почему?!
- Была, - хрипит в ответ Дин, - идея...
И Сэм бедром чувствует, что у него всё ещё стоит.
- Была идея, - повторяет Дин, усмехаясь, толкая младшего Винчестера к кафельной стенке, и тот вдруг замирает, краем сознания надеясь, что Дин не воспринял его слова слишком уж буквально.
Но тот просто прижимается к обнажённой мокрой спине, пальцами оттягивая мешающую резинку боксеров, чтобы дотянуться до кожи. Сэм чуть откидывает голову, надеясь, что это не пройдёт незамеченным, и сразу же чувствует осторожные поцелуи около уха, которые достигают выступающей ключицы.
- Почему ты раньше об этом не догадался? – поддразнивает он Дина, но голос-предатель уже дрожит, когда боксеры летят в лужу на полу.
- Слушай, ну, можешь ты помолчать немного? – выдыхает Дин, когда резко и плотно обхватывает руками грудь младшего Винчестера, прикусывая кожу на его плече. Сэм шипит, но в следующий же момент забывает об этой мелкой незначительной боли на фоне другой, совсем другой, той, что разрывает на части вместе с вторгающимся в его тело членом.
- Чёрт, - хрипит он, непроизвольно наклоняясь вперёд, чтобы опереться о скользкую стену, но Дин держит слишком крепко, отчего сводит желудок и мышцы ног.
- Ты только дыши, - дельный совет, ничего не скажешь, особенно когда внутренняя часть бёдер горит, как от ожога, а тело принимает в себя чужеродное тело, находясь почти на грани.
- Чёрт, Дииин...
Ловкие пальцы находят возбуждённый член Сэма, отчего боль и удовольствие смешиваются в дикий коктейль, и младший Винчестер уже не может понять, где находится, потому что внутри всё дрожит подобно желе, ломает, сминает кости и тело, обжигает кожу, словно глину в разогретой до пятисот градусов печи, и мир вокруг плавится, подобно раскалённому стеклу.
Мозг требует кислорода. Но Сэм почти не может вдохнуть, только пару мгновений спустя, когда движение становится ритмичным, он жадно втягивает спасительную порцию воздуха, чувствуя спиной напряжённый живот Дина, и ещё иногда пустоту, а затем снова- сведённое судорогой тело. Вода хлещет, вода льётся сверху, набирается в ноздри и приоткрытый рот, так что Сэм едва не захлёбывается, но старший Винчестер вовремя толкает его в сторону, отчего возбуждённый член Сэма выводит длинную влажную полосу на гладкой стене. Холод кафеля не прибавляет комфорта, но тело требует разрядки, поэтому младший Винчестер дотягивается рукой, обхватывая кольцом из пальцев гладкую головку. Поверх его руки ложится ладонь Дина, тёплая, чуть жестковатая, но такая привычная, что Сэм почти с облегчением чувствует приближающийся финал.
Внутри него разливается тепло, стена в ванной безнадёжно испорчена, теперь придётся мыть, но думать об этом сейчас совсем не хочется. Хочется упасть на кровать, чувствуя Дина рядом, а потом уснуть и проспать дня три.
Добиться своего.
Как будто это странное нежелание быть рядом не настораживает ничуть...

Пол был по-ночному холодным, и в первое мгновение Дину показалось, что он ступил в ледяную воду, густую, словно мёртвая кровь, и влажный кафель оказался бесспорным доказательством того, что времени с тех пор, как они с Сэмом на негнущихся ногах выбрались из ванной комнаты, прошло не более четверти часа. Кажется, брат даже успел задремать...
- Бог любит троицу, - проговорил старший Винчестер, совершенно ослепший от этой плотной, словно губка, чернильно-медовой тьмы, жидкой, наполнявшей до краёв тесное помещение.
- Не в курсе насчёт вкусов этого... хм... персонажа. Но могу со всей уверенностью сказать, что ошибиться в счёте в нашем случае уж слишком сложно. Это – всего лишь моя вторая попытка.
- Думаю, в той же степени неудачная.
Мертвенно-бледный свет вылился через край овального зеркала прямо над раковиной: ржавые потёки воды отчётливыми змейками скользнули по белому фаянсу. Атмосфера морга.
- На большее я не способна.
Наверное, следовало бы испугаться, оступиться и разбить себе голову об угол крохотной ванны, и избавить себя от созерцания собственного отражения с бельмами вместо зрачков.
- Ты влезла в моё тело?!
Отражение чуть наклонило голову на бок, следя за каждым движением. И страх пришёл – липкий, словно молочные пенки, тошнотворный и кислый на вкус, неожиданный ливень, налетевший ураган. Дин мог бы поклясться, что никогда ещё не испытывал ничего подобного. В минуты опастности он становился линией огня, продолжением рукояти серебряного ножа при известном и предсказуемом отсутствии паники и ужаса. Теперь же, вмиг потеряв контроль над собой, он замер, глядя в глаза отражению, ставшему совсем чужим с этой непривычной остро отточенной мимикой и безэмоциональностью.
- Вовсе нет, - пусть это лицо вновь станет прежним! – твоя кожа – это вполне профессионально выполненный прочный щит. Мне его не пробить.
Даже если она говорила бы правду чаще, чем все прочие демоны, старший Винчестер не смог бы поверить этим бледным губам и тусклому взгляду. Что будет, когда его тело разорвут на части? Неужели, его глаза обратятся кукольными стекляшками? Неужели, он будет настолько мёртвым, достаточно мёртвым для того, чтобы отправиться в Ад? Таким откровенно-отчаянным застывшим зомби с постепенно мутнеющей радужкой и трупными пятнами? Его тело станет куском разложившегося мяса, его пальцы больше не коснуться надёжной рукояти винтовки, не нажмут курок. Из этого бесполезного обложенного гниющей плотью скелета можно будет сделать отвратительное чучело с пожелтевшей высохшей кожей. Мумию. Оставить для потомков.
- Ты вселилась в меня...
- Всего лишь в твоё отражение. Я не дух зазеркалья, я – порождение тьмы куда более сильное, чем любая из Кровавых Мэри. И для меня это – не преграда. Отвернись, если тебе тяжело. Отвернись, если не побоишься удара в спину. Я не страдаю излишним благородством.
Дин не шелохнулся: он надеялся, что примёрзнет к скользкой поверхности пола, и уже никогда не сдвинется с места.
- Места в первом ряду заняты, - спустя минуту констатировала Лиллит. – Ты знаешь, зачем я здесь. Нашу прошлую встречу прервали, и я решила отказаться от глупого риска и новой человеческой жертвы – молчи, здесь нет и капли сожаления! – чтобы иметь возможность всё обсудить.
Обсудить. В этом слове изначально заложен намёк на компромисс – неприятный, вынужденный, как решение о третьей мировой, ради предотвращения которой не грех и заткнуться, наступить на горло собственной гордости и остаться таким – незаметным и незначительным маленьким героем, от слова которого могла бы зависеть судьба многих.
«Обсудить» – тождественно «договориться». Всё прилично, всё спокойно, обстановка почти деловая, официальная, если бы ни заросшие паутиной углы помещения.
Обсудить – звучит кошмарно, когда Винчестер (а это имя порождает определённые ассоциации) почти готов пожать руку адской твари и остаться здесь, в этом нестабильном, уродливом мире с полным осознанием собственной бесполезности.
Отражение качнулось, оборачиваясь – Дин едва сдержал рвотный позыв: весь затылок (его или же этого существа) был безжалостно смят, словно пластилиновый шар, и в складках бледной кожи, в складках этих так и не родившихся мыслей застыла тёмная кровь и светлая масса, подозрительно напоминающая серое вещество мозга, такое ценное и навсегда утраченное теперь, под неверной защитой этой размозжённой черепной коробки.
- У меня мало времени, - шевельнулись стылые, как у мертвеца, губы, и старший Винчестер невольно накрыл ладонью собственный рот, всей душой надеясь, что это не правда – кончики пальцев коснулись тёплой кожи, успокаивая, даря надежду. – Она может обнаружить моё отсутствие.
Она. Кто?
- Как будто мне интересно, - насмешливо пробормотал Дин, ощущая, как внутри плещется ужас – защитные реакции сознания сработали превосходно.
- Лиллит, - проговорило отражение. – Её демоническое превосходительство Лиллит. Просто...
- Не пудри мне... мозги, - Винчестер невольно сглотнул, внезапно и до дрожи отчётливо представив вновь этот мёртвый затылок, покрытый коркой запёкшейся крови. – Ты и есть Лиллит.
Она кивнула, соглашаясь, но при этом в рыбьих глазах мелькнуло что-то, похожее на сомнение.
- Ты ведь Лиллит? – для верности уточнил Дин, совсем не уверенный в том, что получит правдивый ответ.
- Я – Лиллит, - словно загипнотизированная, проговорила она. – По крайней мере, я – её лучшая половина.
- Как знать, - покачал головой старший Винчестер, чувствуя себя тем, кто с лёгкостью играет со смертью. Внезапно стало тяжело – неимоверно, так, словно на грудь опустилась монолитная бетонная плита.
- Посмотри, во что я превратилась, - прошептала она, окинув Винчестера полубезумным взглядом широко раскрытых глаз, - в чёртова параноика, который боится самого себя. Ад по капле выдавил из меня всю человеческую сущность, но добился лишь одного – моего существования в этой раздробленной на куски реальности. Моё сознание пошло трещинами, ты об этом мечтаешь? Хочешь почувствовать, как хрустишь в челюстях преисподней? Каждая из тварей воспользуется шансом и испытает тебя на прочность. Растянут на дыбе, порубят на куски, сложат свои кровавые детские пирамидки, слепят свои куличики из твоих внутренностей, украсят всё вокруг радужными гирляндами кишок...
Она говорила быстро и страстно, пытаясь во что бы то ни стало убедить Дина в своей правоте.
- Разорвут на части, пропустят через гигантскую мясорубку, но ты всё равно будешь жив – по меркам ада, конечно. Твои лёгкие будут жить, твоё сердце будет жить, даже твоё мозг – прожаренный как следует – рождать мысли, глупые, глупые мысли, пережитки твоего прошлого существования. Когда-нибудь ты сам подведёшь себя к невидимой черте. И ради всего этого я прошу тебя – почти умоляю – проживи свою жизнь и умри человеком. Не чёрным дымом, а человеком из плоти и крови. Старым, больным – не важно. Главное, что в полной мере осознающим себя.
Она замолчала так чётко, не обрывая фразы, словно старый радиоприёмник, приглушённый сразу же по окончании передачи - одним решительным, отточенным годами движением, а затем заговорила вновь, как будто внезапное озарение схватило её за горло, прижало к стене, ударило о кафельную плитку.
- Знаю, - прошелестела она, растягивая потрескавшиеся губы в улыбке, в очередной раз дав старшему Винчестеру повод поморщиться от отвращения. – Я знаю.
Дин покачал головой, надеясь, что изуродованное отражение всё же не повторит его движения.
- Что может быть ценным для тебя, человека, охотника, который не боится почти ничего, даже смерти?
Старший Винчестер, сглотнув, усмехнулся. Он и сам не знал толком, боится ли он. Его могли мучить кошмары – хоть каждую ночь, дрожь при мыслях о преисподней, которая отдаётся в зубах, в голове, в руках – на кончиках пальцев, так что кажется, будто опустил руку в раскалённое месиво, оседающее на коже подобно воску. Определённо, он не хотел умирать. Но боялся ли? Кажется, в его жизни были вещи и пострашнее. Неразрешимые этические проблемы, например.
- Ты не смог бы отказаться, - задумчиво изрекла она, цепляясь изнутри за раму бледными пальцами с поломанными под корень ногтями. – Ведь моё предложение столь выгодно для тебя – принять мои условия и больше никогда даже не смотреть в сторону брата, как на объект желания, разумеется. Винчестер... Не об этом ли ты мечтаешь?
Ответить можно было бы лишь молчанием – наиболее честно, не соглашаясь, не отрицая. Молчание само по себе многогранно, и смысл лишь в том, что распознать, что на самом деле скрывается за ним, а не увидеть желаемое.
- Вы люди такие странные, - протянула Лиллит, водя пальцем по запотевшему стеклу, так что изнутри на его серебристой поверхности проступали жутковатые узоры, которые исчезали почти мгновенно. – Усложняете всё сами лишь для того, чтобы после, хватаясь за голову, кричать и плакать, и проклинать себя.
- Ты тоже была человеком, - пробормотал Дин, надеясь выдержать испытание, пройти его до самого конца.
- Была, - её дыхание стало морозным туманом, норовившим пробиться в тёплую реальность. – Давно...
Создалось впечатление, что её протащило сквозь колотый щебень, сквозь медные трубы, а она, отчаянно цепляясь за мир людей, процарапала залитое амальгамой стекло до дыр – словно бетонную стену продрала – на гладком стекле проступили на миг длинные борозды.
- Бог любит троицу, - тихо повторил Дин, не глядя в зеркало, на поверхности которого ещё не успокоилась рябь.
Он чувствовал себя гребаным предсказателем будущего.

Спустя пару минут лампа всё же заработала – робко, нерешительно, но осветила мутное помещение и погружённого в мрачные мысли Дина. Он стоял, прислонившись к влажной холодной стене, и осторожно водил ладонью по зеркальной поверхности, словно примеривался перед настоящим разрушительным ударом, который в клочья разорвёт стекло и амальгаму, осыплется смертоносными сверкающими в тусклом свете осколками, любой из которых, попади он в рану, доберётся в своём болезненном, ликующем возбуждении до сердца, осев острой иглой в клапане, успев причинить боль, чтобы после принести гибель.
Дин думал о том, что он никогда не стремился сделать своё существование ещё более сложным – но отчего-то всё выходило наоборот. Он был охотником, и это само по себе предполагало ежедневную борьбу с собой и трудностями, подстерегающими на каждом шагу. И теперь всё, казалось, стало лишь хуже – с приходом Лиллит, с её неожиданным предложением, которое вполне могло претендовать на дополнительный узел в спутанном клубке нитей реальности, лишённых начала и конца. Старший Винчестер закрыл глаза. В голове отчаянно звенела боль, кровь, сердце стучало тяжело и обречённо, как будто проживало свои последние дни, тщетно пытаясь насладиться каждым новым вдохом. Но воздух, этот влажный, холодный, текучий и прогнивший насквозь могильный воздух застревал в лёгких, словно лоскуты шёлковой бумаги, тянулся вверх по гортани, душил и вызывал тошноту.
Старшего Винчестера даже согнуло пару раз, хотя ничего, кроме желчи, его желудок выдать не пожелал, мучительно сокращаясь, грозясь вывернуть себя наизнанку. Откашлявшись и прополоскав горло, Дин усмехнулся, глядя в глаза собственному отражению, и покачал головой. Он не смог бы признаться самому себе, что Лиллит удалось поймать его на крючок, как рыбину, громадную форель. Эхо её слов всё ещё тревожило тени по углам, дрожа внутри вместе с острейшим желанием усесться прямиком на холодный кафельный пол и, выудив из ванной душ, включить воду, не обращая внимания на протекающие трубы и многообещающие намёки на Великий потоп.
Всё дело было в том, и Дин, пожалуй, в полной мере осознал лишь теперь, что демон, как ни крути, всё-таки оказался прав. Лиллит не даром прожила больше тысячи лет, она прекрасно знала о болевых точках человечества, не забывая при этом старательно призирать отпрысков Адама и Евы, вредить им при каждом удобном случае, искоренять по мере своих возможностей. Связь между ним и братом была катастрофична по сути, она тяготила его так страшно, что теперь невероятным казался сам лишь факт их спокойного сосуществования. Дин любил младшего Винчестера – возможно, так, как не любил никого в своей жизни, даже отца, но эта любовь была совсем другой, такой светлой, что ощущалась, как смысл жизни, а не повод для смерти. То же, что происходило с ним порой, то, что застилало глаза красной пеленой, даря глубочайшее и губительное наслаждение, после горчило, после проникало в самые тайные уголки души и кричало там во весь голос, так что не услышать было бы невозможно.
Его Сэмми оставался собой всегда, и он так доверчиво отдал себя в руки Дина, что хотелось биться головой о стену, пока кровь не хлынет через край. И вывод здесь был лишь один: слова Лиллит упали на благодатную почву, успев, однако, трансформироваться в процессе восприятия.
О чём бы не говорил демон, чего бы не обещал, Дину мало просто избавиться от этой тяги к Сэму, старшему Винчестеру необходимо было убежать от него, чтобы не видеть боли в его глазах, не проживать каждый новый день рядом с ним, понимая, что внутри не осталось ничего, кроме холода и равнодушия, осознавая при этом всю неизменность чувств брата. Он мог бы заключить ещё одну сделку, остаться. Лишиться части себя, но быть, возможно, даже живее, чем прежде, но он никогда не смог бы заставить Сэма отказаться от чего бы то ни было, не смог бы избавить его, не сумел бы излечить. Подобная мысль казалась ему несправедливой от начала и до конца, от самого корня и до сухой ломкой листвы. И это пугало Дина больше всего - то, что Сэм остался бы со своей любовью один на один, рядом с ним и в то же время без него в истинном понимании слова. И всё, что осталось бы старшему Винчестеру – чувствовать, как он постепенно теряет нечто важное, старательно отрицаемое, но всё же отчаянно необходимое, не в силах остановиться, не в силах совладать с этим. Несомненно, было бы страшно лишиться всего враз, куда страшнее - терять бесконечно долго, отдавая себе в этом отчёт, чувствуя каждым нервом. Наверное, в конце концов, Дин сам бы прикончил себя, по крайней мере, так ему казалось. Отречься – в данном случае слово приобрело некий библейский привкус – этого было бы недостаточно. Исчезнуть – вот о чём он думал, убежать – вот в чём заключалась вся суть. И принять это было непросто.
Как будто он стремился умереть.
Как будто ему до потери пульса нужно было попасть в преисподнюю.
Как будто всё сложилось как нельзя лучше – мир, ад, контракт, влечение. Всё переплелось. Понятия и структуры проникали друг в друга, срастались, становились единой материей. И теперь уже невозможно было сказать наверняка, что стало причиной данного положения вещей. Близкая смерть могла породить эти нездоровые отношения, но отчего-то Дину казалось, что в ином случае они всё равно пришли бы к этому – так или иначе, и от этого легче не становилось. Как будто на каком-то из грёбанных перекрёстков этой Вселенной они выбрали неверный поворот, повинный во всех их последующих неудачах, если, конечно, любовь вообще можно считать бедой. К чему привела смерть Сэма? К контракту. К чему привёл этот контракт? К новой сделке и новой жертве. В чём смысл происходящего для Лиллит? Элемент неизвестности. И как можно разбить стекло, не порезавшись при этом до смерти? Очевидно до острой оцарапанной, прорезанной сквозь плоть боли.
Осколки прилипали к разбитой в кровь коже, складываясь в витражи, в мозаику, окрашенную в рубиново-красный, такой яркий и опасный, решительный. Шум не мог не разбудить Сэма, и с минуты на минуту он должен был появиться на пороге, чтобы, окинув сонным взглядом ванную, кинуться на помощь брату. А позже он, наверняка, потребовал бы объяснений. Обидно, но именно этого Дин никогда не смог бы ему дать.

- Почему демоны США говорят по-английски? Означает ли это, что демоны в Японии общаются на японском, а французские цыпочки воркуют по-своему? Что же тогда произойдёт, если, например, Лиллит вдруг приспичит отправиться в Грецию и поболтать с какой-нибудь троюродной бабушкой племянницы сводного брата? Седьмая вода на киселе.
В последнее время Дин подозрительно внимателен к деталям и тем вещам, которые в иное время ему бы и в голову не пришли. Словно пытается разобраться в чём-то, что долго откладывал на потом, раз за разом обещая себе вернуться и завершить начатое. Он становится слишком похожим на пятилетнего малыша с синдромом почемучки. Почему в октябре ещё не так холодно, как в ноябре. Почему существует поверье, что если голубь постучит клювом в окно, в доме непременно и в скором времени кто-нибудь скончается. Подумать только, какое огромное количество несчастных птиц было бы вынуждено провести остаток своих дней, долбясь в окна всех тех мотельных номеров, которые Винчестеры успели сменить за последние несколько недель. Почему в справочнике по мифологии, который Сэм таскает в своём рюкзаке, чтобы быть полностью уверенным в отсутствии всяких там гарпий в новом деле, нет ни слова о том, что Василиск – это выдумка, как и Санта Клаус.
Его невероятная болтливость пугала в той же степени, что и недавнее гробовое молчание, и Сэму было сложно разобраться, что же в этом случае лучше – Дин, которому нет дела до того, что за окном дождь, на часах – ночь, а в радиусе ста километров ни одна тварь не выползет на улицу, чтобы поразвлечься, или же старший Винчестер, вполне готовый к тому, чтобы провести спокойный вечерок, столь несоответствующий его сущности и натуре и оттого ещё более удивительный и пугающий. Но ведь в такую погоду любой оборотень свернётся клубочком где-нибудь в лабиринтах канализации, чтобы провести более или менее спокойную ночь, аккомпанементом к которой служит непрерывное и, как бы то ни было, успокаивающее журчание воды в сточных канавах, безвкусной дождевой воды с едва заметным запахом машинного масла.
У младшего Винчестера порой возникала мысль, что Дин намерен втиснуть в свою память как можно больше информации об этом мире, который с почти стопроцентной вероятностью может стать для него прошлым, безвозвратно утраченным. И в этой погоне за впечатлениями он всё чаще забывает о том, что возможность побыть рядом с братом существовала всегда, стоило лишь протянуть руку и коснуться родного плеча, сказать что-то нелепое, глупое – не важно, просто вдохнуть неглубоко, лишь на самой поверхности лёгких, и, дав работу голосовым связкам, выразить мысль, не задумываясь о собственных интеллектуальных способностях.
- Если бы Бог существовал на самом деле, то он давно всыпал бы нам по первое число, - такие слова после недавнего секса – просто песня по сравнению с тем, что обычно Дин выкидывает, стоит лишь притвориться утомлённым и расслабленным. – Но если подумать...
Сэм попытался сковырнуть с прихотливого изгиба спинки кровати мёртвую уже каплю светло-коричневой неаппетитного цвета краски, когда старший Винчестер, сосредоточенно нахмурившись, повернул голову, испытующе глядя на брата.
- И что, - проговорил он с совершенно беспричинным возмущением, так ловко отразившемся в его зелёных, словно спелый виноград, глазах, в этих длинных и совершенно не осознающих свою значимость тёмных ресницах, в насмешливо изогнутых бровях, даже в чуть полных губах, в уголках которых притаилась улыбка – незаметная, скрытая, припасённая на чёрный день, когда солнце уже не будет достаточно ярким для того, чтобы радовать веснушки на носу Дина, - ты утверждаешь, что если существует ад, то есть и рай? И у каждого милого местечка должен быть свой хозяин?
Хотя больше всего на свете младшему Винчестеру хотелось бы схватить его за плечи и, не смотря на все возражения, поцеловать ещё раз – по крайней мере, за последние четверть часа, он лишь демонстративно зевнул, чувствуя затылком успокаивающе-мягкую хлопково-перьевую плоть подушки, такой большой, что седьмой шейный позвонок, казалось, подвергался постоянному и отнюдь не нежному воздействию. Другими словами, Сэм нутром чувствовал, что проснётся утром счастливым обладателем совершенно очаровательной головной боли, эксклюзивной, выполненной на заказ с учётом всех анатомических особенностей черепа.
- Это словно тот самый меч, который всё время висел над головой одного короля-неудачника, - парашютист в свободном полёте занял бы куда меньше места, чем Дин, раскинувшийся на кровати, - осознание того, что Богу подобные шуточки не пришлись бы по вкусу.
Сэм хмыкнул, мысленно отметив, что молчать рядом со старшим Винчестером вовсе не так уж и сложно – пройдёт ещё много времени, перед тем как Дин сообразит, что односторонний разговор – тревожный сигнал для намеревающихся поддерживать диалог во что бы то ни стало.
Наверное, тому, кто мог бы существовать, удобно устроившись, где-то там, выше солнца и облаков, в тонкой прослойке между миром и огромным, а потому бесконечно печальным космосом, по сути, не было дела до каких-то там Винчестеров, коптящих небо своим существованием в безумном стремлении тратить драгоценные минуты жизни и небытия на тех, кто этого не заслуживает. На демонов и ведьм. На вурдалаков и упырей. На призраков и оборотней. И на самих себя. Возможно, в Его понимании тот факт, что они хотя бы иногда уделяли внимание друг другу, было высшей из добродетелей. Если уж допускать сам факт существования.
- Ха-ха, - самоуверенно и показательно ухмыльнулся Дин, невероятным образом дотянувшись до брата, который всё ещё пытался отыскать хотя бы самое жалкое оправдание их поступкам и мотивам. – Он бы спустился к нам по золочёной лестничке и погрозил пальцем. Ведь гнев – это грех, Сэмми.
Они ведь ещё не самые скверные, хотя из всех семи смертных грехов Винчестеры не страдают, пожалуй, лишь алчностью и гордыней... А много ли найдётся людей, которым и целого списка будет маловато?
- Или с выражением прочитал бы пару строк из Священного писания, - продолжал размышлять вслух старший Винчестер. – И всё, что нам нужно было бы сделать – это заткнуть уши. Можно было бы даже вздремнуть или же перекусить... Хотя, с последним, пожалуй, вышла бы заминка – не так уж и легко оторвать кусок от гамбургера без помощи рук.
Это всего лишь блажь, его собственная – как компенсация для гордости и самоуважения. Нельзя быть абсолютно спокойным, понимая, что трахать собственного брата – это всё-таки нечто иное по сравнению с понятиями «блуд» и «разврат». Это разврат разврата и блуд блуда в истинно превосходной степени. Что-то настолько необъяснимое, и, кажется, хуже уже быть не может. А раз нет – так и беспокоиться не о чём.